Я подумала, вам будет интересно это узнать.
Мой отец не сразу понял, что на его плечах лежит бремя.
Вот если бы каждое воскресенье утром, когда Бабушка водила девочек в церковь в Триме, он видел внушительную вереницу своих дочерей — их Бабушка называла Отрядом Начищенных Туфель, — каждая из которых вполне могла бы стать Старостой, видел, как они, одетые в шерстяные пальто со складками, шествуют к передней церковной скамье, видел природную властность в их лицах и осанке, ведь девочки сидели на скамье удивительно прямо, а Бабушка утверждает, что их порода не допускает даже малейшего изъяна, — возможно, тогда бы он задумался. Но вместо этого он оставался дома наедине с самим собой и строил из себя Сироту.
Он читал. Он читал все, что мог найти. Он любил книги про путешественников-мореплавателей. Марко Поло, Христофор Колумб, Фернан Магеллан, Васко да Гама, Фрэнсис Дрейк, Эрнан Кортес. Одни лишь имена увлекали его. Я вижу, как он поднимает глаза от страницы, и буквально ощущаю то странное безмолвное спокойствие, которое я знаю по сельским воскресным утрам, когда христиане на Мессе, а вы чувствуете себя настолько другим человеком, что вам надо найти себе занятие, иначе вы будете бояться, что сам Ветхозаветный Бог взойдет вверх по лестнице и скажет ТЫ! Дождь вертикальными полосами струится по высоким дребезжащим окнам Эшкрофта. Поют трубы печей, в которых нет огня. Мой отец читает о кораблях, плывущих в Новый Свет, через некоторое время отрывает взгляд от книги и, обращаясь к собственному воображению, произносит вслух «Эрнан Кортес», — возможно, это имя впервые звучит в графстве Мит, однако оно переносит моего отца к ацтекам, будто в суперэкономическом классе на самолете авиакомпании «Суейнэр». Вергилий чувствует, как солнце опаляет его лоб. Древние дубовые половицы Эшкрофта уже стали палубой, мягко покачивающейся под лазоревым небом, потрескивающей в удивлении от внезапно возникшего пекла, обнаружившей соль во всех своих щелях-ранах. А когда Вергилий говорит «Васко Нуньес де Бальбоа», то во влажной комнате мертвым воскресным утром становится первым европейцем, увидевшим Тихий океан
[209].
Однажды в воскресенье мой отец нашел на чердаке черный резиновый противогаз своего отца, и когда надел его, то стал чужаком, тяжело втягивающим воздух через фильтр. Вергилий полз вдоль половиц, будто был существом, потерявшим своих или совсем недавно в одиночку оказавшимся на планете. Ему нравилось. Нравилась странная уединенность из-за того, что он стал другим. Нравилась его внутренняя тайная жизнь, и он мог весь день оставаться там, в той выдуманной стране, существующей в нем. Что именно он думал о том, почему не ходит в церковь, не знает никто — он никогда не говорил о таких вещах. Просто не ходил. Вот и все. И когда мы с Энеем стали достаточно взрослыми и смогли понять, что это немного странно и что ни у кого в Фахе не было отца, который давал реке слушать Моцарта, включенного на полную громкость, пока остальные члены нашей семьи были на Мессе, — то для нас это был просто еще один маленький элемент пазла, который мы уже сложили: наш отец был гением.
В конце концов Вергилий отправился в Школу Хайфилд к мистеру Фиггсу. Тот был лысым, малорослым, не перестающим чихать человеком, который приехал из Брайтона и вскоре впал в ужас, когда обнаружил, что ирландская погода идеальна для насморков и простуд. Его лицо никогда не отдыхало от носового платка. Фиггс прикладывал платок к лицу, вытирал его, протирал, сопел, чихал, выдувал содержимое своих ноздрей и потом долго шмыгал носом. Однако Фиггс знал свое дело, разбирался в языке, слоге и стиле, а потому быстро понял, что у Вергилия Суейна есть Серьезный Потенциал. Чтобы спасти Вергилия от осквернения Тупицами, он посадил его в первый ряд почти у своего стола в непосредственной близости от Чиходеона
[210]. И пока в Школе Хайфилд Майклы и Мартины, Томми и Тимоти учили друг друга Прогрессивным Способам Питья Чернил, Интенсивному Топоту, Пинанию Столов Ногами, Отбрасыванию Щелчком Соплей и/или Шариков Из Жеваной Бумаги в грязные завитки волос сидящих впереди мальчиков, мистер Фиггс заговорщическим шепотом учил моего отца. Носовой платок лежал в полной боевой готовности на столе у мистера Фиггса. Он придвигал к Вергилию влажное розовое лицо сквозь бледный нимб свободно соединявшихся микробов и говорил об Алгебре.
Мой отец заглотил наживку. Ему понравилось, что с ним обращаются иначе, чем с другими. Вы уже знаете, что ему нравилось чувствовать, что он поднимается. Он не возражал против крючка у себя во рту. Под кудрями у него в голове гудело и жужжало. Он не обращал внимания на других учеников. В перерывы он не выходил во двор, и Фиггс приоткрывал двери его ума еще немного.
И какой это был ум! Залпом проглатывал все. Фиггс не мог поверить в свою удачу. Он посчитал имя моего отца намеком и подсунул ему отрывок из «Энеиды». Мой отец не устоял. Карманного формата Гораций
[211] (Книга 237, «Оды Горация», Хамфри и Лайл, Лондон) — обложка этой книги не была ни бумажной, ни картонной, но особенной, удивительной тканью янтарного цвета, тихо шепчущей, когда вы открываете книгу; отрывок из речи Цицерона
[212] (Книга 238, «Речи Цицерона», Том I, Хамфри и Лайл, Лондон) в книге с бордовой картонной обложкой, жесткой и с виду официальной, пахнущей спаржей; часть записок о галльской войне Цезаря
[213] (Книга 239, «De Bello Gallico», Том I, Хамфри и Лайл, Лондон), — Отец Типп думал, что они были Чесночными
[214] войнами, и я не поправляла его, ведь это не имело никакого значения. Мой отец поглощал их все. Он читал с такой же скоростью и с таким же энтузиазмом, с какими другие мальчики ковыряют в носу.
Но латынь не была единственным, в чем он был превосходен. От языка и литературы его мозг воспламенялся. Фиггс скармливал ему поэзию. Дал ему «L’Allegro» Мильтона
[215] и, трудясь собственным носом позади развевающегося, будто флаг, носового платка, видел, как строка Hence, loathed Melancholy, of Cerberus and blackest midnight born
[216] проложила себе путь в воображение моего отца.
