Внизу письма Скаццоккьо добавил тревожный постскриптум, рассказав о новости, которая в последние дни начала приобретать все большее значение. Сторонники церкви принялись распространять собственные рассказы о произошедшем событии. Согласно их версии, мальчик покидал родительский дом без протестов, напротив, он с большой радостью уехал в Рим в сопровождении полицейских. В постскриптуме Скаццоккьо говорилось: «Напишите мне немедленно, сегодня же, подробный отчет о том, как происходило похищение». Он хотел в точности знать, какие слова произносил Эдгардо, когда его забирали.
Этот вопрос сделался настолько безотлагательным, что нетерпеливый Скаццоккьо отправил Падовани еще и телеграмму, несмотря на страх перед всевидящим глазом папской полиции. Оба корреспондента были крайне осмотрительны в выборе слов, стараясь по возможности зашифровать предмет своей переписки. В тот же день в Рим пришла ответная телеграмма Падовани: «Субъект молчал, судорожно рыдал, напуган. Вырван силой, рвался к родителям».
Тем временем в Болонье, пока Момоло пытался уладить свои дела, связанные с торговлей, чтобы подготовиться к длительному (как ожидалось) пребыванию в Риме, выяснилось, благодаря исповеди Анны Моризи, важное обстоятельство, стоявшее за приказом инквизитора схватить Эдгардо. Сразу же после возвращения свояков Момоло из Сан-Джованни Анджело Падовани написал в Рим и пересказал услышанный ими рассказ бывшей служанки. На сей раз Падовани предпочел написать своему римскому родственнику Якобу Алатри, а не напрямую Скаццоккьо — отчасти потому, что ему не очень нравилось, как Скаццоккьо ведет это дело. По тону его письма от 30 июля можно понять, что родственники Эдгардо испытывали все большее раздражение.
Падовани сетовал, что ни он сам, ни его собратья в Болонье не понимают, почему Скаццоккьо отказывается подавать новые жалобы папским властям, хотя его об этом очень просили. А что касается всех материалов, относящихся к церковному праву, которые присылал им Скаццоккьо, то они совершенно бесполезны, поскольку никто из болонских евреев не владеет латынью и пока в Болонье не удалось найти ни одного адвоката, который взялся бы им помочь. Хотя они и разыскали двух знатоков канонического права, один из них, писал Падовани, безнадежно «погряз в суевериях», а второй оказался другом инквизитора.
Затем он перешел к слезному признанию Анны Моризи, записанному рукой его племянника и приложенному к письму:
Излишне даже комментировать заявление этой женщины. Как видите, когда ей было всего 14 или 15 лет, она зачерпнула воды из ведра и разбрызгала ее над ребенком 12 или 14 месяцев от роду, который заболел какой-то обычной для младенцев и несмертельной болезнью (заключение врача мы прилагаем). Она не понимала важности того, что делает, а следовательно, ее действия могли не отвечать требованиям церкви. Она поступила так по совету (вероятно, шуточному) бакалейщика Лепори.
Понимая, что подлинность рассказа Моризи могут поставить под сомнение, так как он не заверен нотариусом и даже не подписан, Падовани предлагал предпринять попытку доставить молодую женщину в Рим, где она дала бы показания. Он заранее радовался возможности такой очной ставки и ее вероятного (как ему хотелось думать) результата: «Декрет об отмене приказа, возвращение сына к отцу и вдобавок — во имя самой церкви, в интересах общественной морали и ради всеобщего спокойствия — новый закон, направленный на порицание и наказание всякого, кто вот так исподтишка попытается красть детей у родителей». В заключение письма он выразил надежду, что первым человеком, который предстанет перед судом по этому новому закону, станет «подстрекатель» Чезаре Лепори.
К тому времени, когда Момоло уехал в Рим, то есть к 31 июля, отношения между болонскими евреями и главами римского гетто уже сделались напряженными. Последнее письмо, полученное от Скаццоккьо, начиналось с такого замечания: «Я надеялся, что смогу сообщить вам уже сегодня некоторые сведения величайшей важности, однако теперь надеюсь сделать это в следующий понедельник». В ответе болонцев сквозит явное раздражение: «Вы писали еще 27-го числа, что надеетесь в скором времени сообщить нам чрезвычайно важные сведения, что вселило в нас большую надежду, и мы стали с тревогой ожидать новостей, а теперь выясняется, что вы по-прежнему не можете ими с нами поделиться. Мы были бы очень благодарны, если бы вы сообщили нам, насколько это в ваших силах, о текущем состоянии дел и о предпринятых шагах».
Момоло пустился в дорогу. По словам одного друга, он был подавлен и угнетен, его некогда безграничная энергия, похоже, иссякала.
Если римские евреи хотели взять все переговоры с папскими властями в свои руки и вести их по-своему, по накатанной колее, то болонские евреи выбрали более рискованный путь. В их письме, написанном в конце июля, предлагалась многосторонняя стратегия. Во-первых, приехав в Рим, за дело должен взяться сам Момоло. Во-вторых, авторы письма предлагали всем еврейским общинам Папской области объединить усилия и призвать папу римского к действиям, дабы «избавить тысячи самых мирных и законопослушных подданных его государства от такой тревоги, которая гораздо хуже, чем даже страх за собственную жизнь и сохранность имущества». Но именно третий пункт изложенной программы привел болонских родственников и друзей Момоло к резкому конфликту со Скаццоккьо и его римскими коллегами, так как письмо призывало мобилизовать «наиболее известных и влиятельных евреев-иностранцев с тем, чтобы они привлекли на нашу сторону европейское общественное мнение и правительства разных стран».
В тот же день, когда было написано это письмо, в римскую еврейскую общину было отправлено другое письмо. Прислал его Крещенцо Бонди — римский еврей, который оказался по делам в Сенигаллии, городе с населением в 24 тысячи человек на Адриатическом побережье Италии, на территории Папской области. Бонди рассказал о встрече, состоявшейся там днем раньше. Дело в том, что туда приехал Анджело Москато, зять Марианны, и увидеться с ним пришли представители всех крупнейших еврейских общин того района — из Анконы, Урбино, Пезаро и самой Сенигаллии. Москато коротко сообщил им о последних событиях и призвал присоединиться к кампании по сбору средств в пользу семьи Мортара. Зная о том, что к такой новости в Риме отнесутся с неодобрением, Бонди просил римских собратьев по-человечески понять своих болонских товарищей, которые испытывают отчаянную потребность действовать и потому организовали эту кампанию по сбору средств, «не проконсультировавшись сперва с вашей общиной, как это следовало им сделать».
Еврейская община Рима по праву могла хвастаться званием самой древней общины во всей Европе, ведь евреи жили там непрерывно вот уже два тысячелетия. Ее местонахождение в самом центре столицы Папской области — по сути, в самом центре всего христианского мира — позволяло римским евреям гордиться своим особым положением перед другими евреями Италии. Однако это была привилегия из тех, за которые приходится расплачиваться. Римские евреи на собственной шкуре узнали, что такое могущество папы и власть церковной иерархии, и само их присутствие под самым носом у его святейшества оборачивалось тем, что они попадали под более жесткий надзор, чем евреи, жившие подальше.