IV. Вознесение? Сон наяву?
Как только они исчезли за поворотом и окончательно потеряли из виду людей, стоявших перед корчмой и махавших им вслед, он тут же забыл о свинцовой усталости и уже не чувствовал даже той изнурительной сонливости, которая — как он с ней ни боролся — еще недавно приковывала его к стоявшему рядом с масляной печкой стулу; ведь с того момента, когда вчера вечером Иримиаш предложил ему то, о чем он и мечтать не смел (“Ну вот что, поговори с матерью. Ты можешь пойти со мной, если есть желание…”), он не мог сомкнуть глаз и всю ночь проворочался, не раздеваясь, в постели, боясь опоздать на встречу, которую Иримиаш назначил на раннее утро; но сейчас, когда он увидел перед собой теряющийся в дымке, словно рвущийся в бесконечность тракт, его силы как будто удвоились, он почувствовал, что перед ним наконец “открывается целый мир” и теперь, что бы ни произошло, он обязательно все одолеет. И хотя ему страшно хотелось как-то выразить вслух охвативший его восторг, он сдерживался и, невольно подстраиваясь под шаг Иримиаша, дисциплинированно, охваченный лихорадочным чувством избранности, следовал за учителем, потому что знал, что с возложенной на него задачей он сможет справиться только в том случае, если будет решать ее по-мужски, а не как сопливый щенок — не говоря уж о том, что подобное необдуманное проявление чувств наверняка вызвало бы со стороны вечно злобствующего Петрины очередную издевку, между тем для него невыносима была даже мысль о том, чтобы хоть раз опозориться перед Иримиашем. Он хорошо понимал, что для того, чтобы избежать неприятных сюрпризов, лучше во всем преданно подражать Иримиашу; первым делом он присмотрелся к его характерным жестам, к легкому ритму широких шагов, к гордой посадке головы, к траектории указующего либо угрожающего перста, воздеваемого в паузах перед особенно значимыми словами, и постарался научиться самому сложному — нисходящей интонации Иримиаша и весомым паузам, отделяющим одну от другой отдельные части высказывания, неумолимости медно звенящих фраз и той твердой уверенности, благодаря которой Иримиашу всегда удавалось выражать свои мысли с беспощадной точностью. Ни на мгновение не отрывал он взгляда от слегка сутулившейся спины Иримиаша и его узкополой шляпы, которую ее владелец — чтобы дождь не хлестал в лицо — надвинул поглубже на лоб, и, видя, что учитель, не замечая их, напряженно о чем-то думает, он тоже шел молча, хмуро насупив брови, словно уже самой концентрацией собственного внимания хотел посодействовать Иримиашу в том, чтобы как можно скорее додумать мысль. Петрина растерянно ковырялся в ухе, ибо, видя напряженную гримасу младшего товарища по несчастью, он и сам не осмеливался нарушить молчание; между тем, хотя он и делал суровые знаки “щенку”, отчасти дисциплинируя и себя (“Ни звука! Он думает!”), рвущиеся из него вопросы с такой силой сдавливали ему горло, что у него перехватило дыхание, он начал хрипеть и свистеть, хватая ртом воздух, и так до тех пор, пока Иримиаш не обратил внимание на стоическое поведение упорно задыхающегося рядом с ним Петрины и не смилостивился над ним, скривив недовольно рот: “Ну, чего тебе? Говори!” Петрина вздохнул, облизал потрескавшиеся губы и часто захлопал глазами: “Маэстро! Я наложил в штаны! Как ты собираешься выпутаться из этого?!” — “Было бы удивительно, если б не наложил, — едко заметил Иримиаш. — Бумаги дать?” Петрина покачал головой: “Это не шутки. По совести говоря, меньше всего мне хочется сейчас ржать…” — “Ну и заткнись”. Иримиаш с высокомерным видом бросил взгляд на исчезающую в туманной дымке дорогу, сунул в рот сигарету и, не сбавляя шага, не останавливаясь, закурил. “Если сейчас я скажу тебе, что мы ждали именно этого случая, — самоуверенно сказал он и заглянул Петрине в глаза, — ты успокоишься?” Его приятель с трудом выдержал его взгляд, опустил голову, встал как вкопанный и задумался, а когда вновь поравнялся с Иримиашем, то был в таком смятении, что едва смог выдавить из себя: “Ты… ты… ты… что задумал?” Но тот, ничего не ответив, с загадочной физиономией продолжал изучать дорогу. Петрина, мучимый недобрыми предчувствиями, попытался найти объяснение этому многозначительному молчанию, а затем — в глубине души уже понимая, что все это бесполезно, — предпринял попытку предотвратить неминуемое. “Послушай! Я был, есть и буду тебе товарищем и в беде, и в радости! И клянусь тебе, что в дальнейшем буду швырять на колени любого, кто посмеет не снять перед тобой шляпу! Но… не пори горячку! Послушай меня хоть на этот раз! Послушай мудрого старика Петрину! Давай слиняем отсюда! Сядем на первый же поезд — и поминай как звали! Они же нас на куски порвут, когда догадаются, какое свинство мы им устроили!” — “Еще чего не хватало, — насмешливо отмахнулся от него Иримиаш. — Мы должны поддержать безнадежную, но отчаянную борьбу за человеческое достоинство… — Он воздел свой знаменитый указательный перст и погрозил Петрине. — Лопоухий! Пришло наше время!” — “Горе мне! — жалобно завопил Петрина, словно понял, что дурные предчувствия его не обманывали. — Я знал! Я всегда знал, что однажды придет наше время! Я надеялся… думал, что обойдется… И вот вам пожалуйста!” — “Да что вы кривляетесь?! — вмешался тут из-за их спины “щенок”. — Нет бы радоваться да вести себя посерьезней!” — “Кому, мне?! — простонал Петрина. — Да я сейчас зарыдаю от радости… — Скрипя зубами, он глянул на небо и в отчаянии замотал головой. — Ну скажи ради бога, чем я провинился? Может, обидел кого?! Может, дурное слово когда сказал?! Умоляю, маэстро, прими во внимание мои годы! Посмотри на мои седины!” Но выбить Иримиаша из колеи было невозможно; пропустив мимо ушей звонкие причитания своего товарища, он загадочно улыбнулся и произнес: “Сеть, лопоухий!.. — Петрина при этих словах встрепенулся. — Ты понимаешь? — Они встали друг против друга, и Иримиаш слегка подался вперед. — Сеть Иримиаша. Огромная паутина. На всю страну… Дошло наконец до твоих тупых мозгов? Если где-нибудь… где угодно… что-нибудь только дрогнет…” Петрина стал постепенно приходить в себя; сперва по лицу его скользнуло что-то вроде улыбки, затем в глазах-пуговицах заискрились заговорщицкие огоньки, от волнения загорелись уши, и все его существо накрыла волна умиления. “Если где-нибудь… где угодно… что-нибудь только дрогнет… Я, кажется, догоняю… — потрясенно прошептал он. — Да это же… так сказать… фантастика…” — “Ну, то-то, — холодно кивнул Иримиаш. — Думать надо, прежде чем верещать”. За этой сценой “щенок” наблюдал с почтительного расстояния, но острый слух не подвел его и на этот раз: из сказанного он не упустил ни слова, но поскольку пока ни бельмеса не понял, быстро повторил про себя все услышанное, чтобы не забыть; затем достал сигарету, неторопливо закурил и, сложив губы трубочкой — как это делал Иримиаш, — выпустил изо рта тонкую струйку дыма. Он не присоединился к ним, а по-прежнему следовал шагах в десяти позади — с нарастающим чувством обиды на Иримиаша, который до сих пор “не счел нужным посвятить его в свои планы”, хотя мог бы знать, что, в отличие от Петрины, который только палки в колеса вставляет, он душу готов положить за учителя, которому мысленно присягнул в беззаветной преданности. Мучительная обида со временем только крепла, в душе его нарастала горечь, ведь он уже ясно видел, что Иримиаш не удостаивает его ни единым словом, куда там! он даже не замечает его, “как будто его тут и нет”, как будто то обстоятельство, что “он, Шандор Хоргош, не последний все-таки человек, предложил ему свои услуги”, для него ничего не значит… От волнения он расчесал на лице уродливый прыщик, и когда они уже почти подошли к повороту на Поштелек, то не выдержал, догнал их, встал перед Иримиашем и дрожащим от злости голосом закричал: “Ну раз так, то я с вами не ходок!” Иримиаш посмотрел на него недоумевающее: “В чем дело?” — “Если со мной что не так, то скажите мне! Скажите, что вы мне не доверяете, и я исчезну!” — “Да что с тобой, черт возьми?!” — вспылил Петрина. “Со мной ничего! Только скажите мне, нужен я вам или нет?! С тех пор как мы вышли, вы словом со мной не обмолвились. Все только с Петриной, с Петриной, с Петриной! Если он вам так дорог, то зачем взяли с собой меня?!” — “А ну-ка, постой, — спокойно остановил его Иримиаш. — Я, кажется, понимаю, о чем ты. Заруби себе на носу то, что я скажу, ибо я повторять не люблю… Я взял тебя с собой потому, что ты толковый малый. Поэтому ты мне нужен. Но при условии, что ты сможешь соблюдать следующие правила. Первое: говорить только тогда, когда я тебя спрошу. Второе: если я что-нибудь поручу тебе, ты постараешься исполнить это на совесть. И третье: отвыкай пререкаться со мной. Пока что я сам решаю, что говорить тебе, а что нет. Понятно?..” “Щенок”, присмирев, потупил глаза: “Да. Я только…” — “Никаких “только”! Веди себя по-мужски… Что касается остального… Мне известны твои способности, братец. И я верю, что ты лицом в грязь не ударишь… Ну а теперь пошли!” Петрина дружелюбно хлопнул “щенка” по плечу и, забыв на нем руку, потащил его за собой. “Ты знаешь, прохвост, когда я был таким пацаном, как ты, я и слова сказать не смел, если поблизости находился хоть один взрослый! Был нем как рыба! Потому что в те времена разговор был короткий! Не то что сейчас! Да что вы об этом зна… — Он внезапно остановился. — Что это?” — “Где?” — “Ну, вот этот… шум…” — “Я ничего не слышу, — недоуменно сказал “щенок”. “Как не слышишь? Ну а теперь?..” Они, затаив дыхание, стали вслушиваться. Иримиаш, бывший в нескольких шагах впереди, тоже оцепенел. Они стояли у поштелекской развилки, тихонько накрапывал дождь, вокруг не было ни души, только стая ворон кружила вдали. Петрине почудилось, будто шум доносится… откуда-то сверху, и он молча указал на небо, но Иримиаш потряс головой. “Скорее оттуда…” — махнул он в сторону города. “Машина?..” — “Не знаю”, — тревожно ответил маэстро. Они застыли на месте. Гул не усиливался, но и не пропадал… “Может быть, самолет…” — несмело предположил “щенок”. — “Не похоже… — сказал Иримиаш. — На всякий случай… срежем путь. По проселку, который на Поштелек ведет, дойдем до замка Венкхейма, а дальше на старую дорогу свернем. Даже выиграем четыре или пять часов…” — “Ты что, не знаешь, какая там грязь?!” — бурно запротестовал Петрина. “Знаю. А только не нравится это мне. Лучше будет, если мы выберем ту дорогу. Там уж точно мы никого не встретим”. — “Кого ты имеешь в виду?” — “Почем мне знать? Ну, пошли”. Свернув с тракта, они двинулись в сторону Поштелека. Петрина беспокойно крутил головой, изучая окрестности, но так ничего и не обнаружил. Сейчас он уже был готов поклясться, что звук шел откуда-то сверху. “Только это не самолет… А как будто… кто на церковном органе… Но это же бред собачий. — Петрина остановился, нагнулся и, опираясь на одну руку, наклонил ухо почти к самой земле. — Нет. Совершенно определенно, нет. Так и свихнуться недолго”. Гул тем временем продолжался. Не приближаясь, но и не удаляясь. И напрасно он рылся в памяти — этот шум не походил ни на что известное. Ни на рокот автомобиля, ни на гул самолета, ни на раскаты грома… Его пронзило дурное предчувствие. Он беспокойно оглядывался по сторонам, чуя опасность за каждым кустом, за каждом чахлым деревцем и даже в подернутой тиной придорожной канаве. Но больше всего ужасало то, что невозможно было понять, из какого места — близкого или отдаленного — угрожает им это… нечто. Он с подозрением повернулся к “щенку”: “Скажи, ты сегодня ел? Это не у тебя в животе урчит?” — “Не валяй дурака, Петрина! — с озабоченным видом обернулся назад Иримиаш. — Лучше шагу прибавь!..” Они отошли от развилки уже метров на триста или четыреста, когда наряду с и без того тревожным непрерывным гулом обратили внимание на новую странность. Петрина заметил ее первым и, не в силах произнести ни слова, только испуганно ахнул и вытаращенными глазами указал наверх. Справа от них, в пятнадцати или двадцати метрах над безжизненным заболоченным полем легко парила, медленно и торжественно опускаясь на землю, полупрозрачная белая вуаль. Еще не успев очнуться от изумления, они увидели, что нечто, принятое ими за вуаль, достигнув земли, тут же бесследно исчезло. “Ущипните меня!” — простонал Петрина, недоуменно тряся головой. “Щенок” застыл с открытым от удивления ртом, но, увидев, что Иримиаш с Петриной не знают, как реагировать, самоуверенно бросил: “Вы что, не видали тумана?” — “Какой это туман?! — вскинулся на него Петрина. — Не гони пургу! Даю руку на отсечение, что это какая-то… свадебная фата… Маэстро, я чую неладное…” Иримиаш с недоумением смотрел на то место, куда только что приземлилась вуаль: “Вот так штука. Петрина, собери мозги в кучку и скажи что-нибудь”. — “Вы смотрите, смотрите!” — воскликнул “щенок”. И показал на другую вуаль, медленно опускавшуюся недалеко от места, где недавно парила первая. Они зачарованно смотрели, как она приземлилась, а затем — как будто и впрямь была из тумана — бесследно исчезла… “Бежим отсюда, маэстро! — дрожащим голосом предложил Петрина. — Я боюсь, сейчас вместо дождя с неба камни посыплются…” — “Нет, должно быть этому объяснение, — уверенно сказал Иримиаш. — Вот только какое, черт побери!.. Не может же быть, чтобы у нас всех троих разом крыша поехала!” — “Эх, была бы здесь госпожа Халич, — ухмыляясь, заметил “щенок”, — она бы сразу все объяснила!” — “Что-что?” — вскинул голову Иримиаш. Наступило молчание. “Щенок” смущенно потупил глаза: “Да я просто так сказал…” — “Ты что-то знаешь?!” — набросился на него перепуганный Петрина. “Я? — осклабился тот. — Да откуда мне знать? Так… сморозил по глупости…” Они молча двинулись дальше, и не только у Петрины, но и у Иримиаша в голове промелькнула мысль: а не лучше ли прямо сейчас повернуть обратно? Но на это они не решались, ведь никто не мог поручиться, что возвращение будет связано с меньшим риском… Они прибавили шагу, против чего на сей раз не протестовал и Петрина — напротив, будь его воля, они бы пустились бегом и не останавливались бы до самого города; так что когда показались очертания заброшенного замка Венкхейма и Иримиаш предложил немного передохнуть (“Совсем ноги окоченели… Разведем костер, перекусим чего-нибудь, обсушимся да и двинемся дальше…”), Петрина в отчаянии завопил: “Ну уж нет! Неужели ты думаешь, что я способен хоть на минуту остановиться здесь? После того, что случилось?” — “Не надо дрейфить, друг мой, — успокаивал его Иримиаш. — Дело в том, что мы слишком устали. Почти не спали два дня. Надо отдохнуть. Идти еще далеко”. — “Хорошо, только чур ты пойдешь впереди!” — оговорил Петрина и, собравшись с духом, последовал шагах в десяти за ними; сердце у него бешено колотилось, и даже не было желания отвечать на издевательскую насмешку “щенка”, который, глядя на спокойствие Иримиаша, опять осмелел и предложил наградить Петрину “медалью за храбрость”… Подождав, пока они свернут на дорожку, что вела к замку, Петрина крадучись, то и дело вертя головой, двинулся вслед за ними, но когда впереди уже показались ворота заброшенного замка, он заметил, как Иримиаш с мальчишкой бросились за кусты, но не смог последовать их примеру, потому что от страха у него онемели ноги. Откуда-то — то ли из замка, то ли из выгоревшего и вымоченного дождями парка — явственно доносился веселый и звонкий, как колокольчик, смех. “Вот теперь уже точно сойду с ума. Я это чувствую. — Лоб его покрылся холодным потом. — Ад и дьявол! Во что мы вляпались?” Он затаил дыхание, до предела напряг все жилы и — бочком — тоже улизнул за куст. Переливистый смех зазвучал еще громче, казалось, здесь пересмеивалась какая-то веселая беззаботная компания, как будто было совершенно естественным делом, что сие благодушное общество проводит свободное время в этой пустынной местности, под дождем, на холоде, на ветру… И к тому же смех этот… звучал очень странно… По спине у Петрины побежали мурашки. Он выглянул на дорожку и, сочтя момент подходящим, сломя голову бросился к Иримиашу, упал рядом с ним, прямо как на войне, когда солдаты, рискуя жизнью, под шквальным огнем противника перебегают из окопа в окоп. “Дружище… — зашептал он задыхающимся голосом, приникнув к сидевшему на корточках Иримиашу. — Что здесь происходит?!” — “Пока что я ничего не вижу, — ответил тот тихо, спокойно, с большим самообладанием, не отрывая глаз от замкового парка. — Но сейчас все выяснится”. — “О нет! — издал стон Петрина. — Не надо ничего выяснять!” — “Похоже, кто-то решил тут повеселиться…” — заметил “щенок” взволнованно и сгорая от нетерпения, поскольку не мог дождаться, когда наконец учитель чем-нибудь его озадачит. “Здесь?! Под этим дождем?! — проскулил Петрина. — В этом богом забытом краю? Маэстро, надо делать ноги, пока не поздно!..” — “Заткнись, а то я ничего не слышу!” — “А я слышу! Я слышу! И могу сказать…” — “Ну-ка цыц, ты!” — прикрикнул на него Иримиаш. В парке, где среди дубов, орешника, самшита и цветочных клумб все заросло бурьяном, по-прежнему не было заметно никакого движения, поэтому Иримиаш — поскольку из-за куста видна была только часть парка — решил, что они должны осторожно продвинуться дальше; он схватил упирающегося руками и ногами Петрину и, волоча его за собой, направился к главному входу, миновав который они на цыпочках, вдоль стены, пошли дальше. Добравшись до угла здания, Иримиаш, который шел впереди, осторожно выглянул, чтобы обозреть заднюю часть парка, но тут же оцепенел и быстро отдернул голову. “Что такое?! — прошептал Петрина. — Надо валить?” — “Видите вон ту хибару? — сдавленно спросил Иримиаш и показал на стоявшее неподалеку покосившееся строение. — Бежим туда. По одному. Сначала я. Затем ты, Петрина. А потом ты, щенок. Все понятно?” И тут же, согнувшись, он бросился в сторону бывшего летнего флигеля. “Только без меня, — ошарашенно забормотал Петрина. — Тут как минимум двадцать метров! Пока добежим, нас расстреляют к чертям собачьим!” — “Вперед!” — грубо пихнул его в спину “щенок”, и Петрина, совершенно не ожидавший толчка, потеряв равновесие, сделал несколько шагов и шлепнулся в грязь. Он тут же вскочил, затем снова упал на землю и, как ящерица, по-пластунски дополз до развалин флигеля. От испуга он долго не мог поднять головы и, прикрыв руками глаза, неподвижно лежал на земле, а когда осознал, что “милостию Божьей” все же остался в живых, то собрался с духом, поднялся на ноги и сквозь щель в стене выглянул в парк. Но зрелища, которое он увидел, его нервы, и без того расстроенные, выдержать не смогли. “Ложись!” — завопил он и снова упал на землю. “Не блажи ты, скотина! — прикрикнул на него Иримиаш. — Если услышу еще хоть звук, я тебя придушу!” В дальней части парка, перед тремя кряжистыми, сбросившими листву дубами, на небольшой лужайке… лежало завернутое в полупрозрачную белую вуаль… миниатюрное тело. До него было, видимо, меньше тридцати метров, так что можно было даже различить не закрытое вуалью лицо; и если бы все трое не считали это абсурдом, если бы они сами, своими руками не укладывали ее недавно в сколоченную Кранером грубую домовину, то могли бы поклясться, что видят младшую сестру “щенка”, которая — с бледным как воск лицом, с завитыми в локоны огненно-рыжими волосами, — казалось, мирно дремала… Ветер время от времени шевелил край вуали, дождь тихо омывал тело, а три старых дуба так немилосердно тряслись и скрипели, словно хотели немедленно вывернуться из земли… А вокруг тела девочки — ни души… только слышимый отовсюду сладкий заливистый смех, звучащий как беззаботная, радостная, игривая музыка… “Щенок” оцепенело уставился на лужайку, и невозможно было понять, что больше его пугает — то, что вымазанное в грязи, сведенное смертной судорогой тело сестры предстало теперь перед ним белоснежно-чистым и ужасающе безмятежным, или то, что оно сейчас может пошевелиться, встать и направиться прямо к нему; ноги у него дрожали, в глазах потемнело, и он не видел ни парка, ни деревьев, ни замка, ни неба — только ее, сияющую посреди лужайки все более ослепительным, режущим, ранящим светом. В наступившей вдруг тишине, в абсолютном безмолвии даже капли дождя разбивались о землю беззвучно, так что он мог подумать, будто он оглох — ведь он только ощущал, но не слышал завывание ветра, как и странное, прикоснувшееся к его телу легкое теплое дуновение; тем не менее ему чудилось, что он слышит беспрестанный недавний гул, слышит, как заливистый смех вдруг сменяется жутким визгом и хрипами. Ему показалось, что к нему кто-то направляется. Он заслонил глаза рукой, и из груди его вырвался вопль. “Посмотри!” — окаменев, прошептал Иримиаш и с такой силой стиснул Петрине локоть, что побелели пальцы. Вокруг останков завихрился ветер, и в полной тишине ослепительно-белое тело стало неуверенно подниматься… но где-то у вершин дубов вдруг качнулось и, с содроганием устремившись вниз, вновь опустилось на середину лужайки. Недавно звучавшие бесплотные голоса в этот миг разразились яростными воплями, словно недовольный хор, который не по своей вине вновь потерпел провал. Петрина тяжело дышал: “Ты можешь в это поверить?” — “Пытаюсь”, — сказал бледный как мел Иримиаш. “Интересно, давно они так упражняются? Этот ребенок по крайней мере два дня как умер”. — “Петрина, кажется, мне впервые в жизни страшно”. — “Старина… Можно тебя спросить?” — “Ну, спроси”. — “Как ты думаешь…” — “Что я думаю?” — “Ну… короче… ты думаешь, ад существует?” Иримиаш нервно сглотнул: “Кто знает. Возможно”. Неожиданно опять наступило безмолвие. Только гул немного усилился. Тело вновь стало подниматься, затем, метрах в двух над лужайкой, оно содрогнулось и, с невероятной скоростью устремившись вверх, вскоре исчезло среди неподвижных угрюмых туч. Над парком пронесся ветер, дубы задрожали, задрожал и полуразрушенный флигель, а затем они услыхали, как над их головами торжествующе грянули звонкие голоса. Постепенно они затихли, и о том, что тут было, напоминали лишь падающие с неба клочки вуали, стук черепицы на просевшей замковой крыше да жуткий грохот отвалившихся водосточных труб, ударяющихся о стену… Еще долго оба смотрели, оцепенев, на поляну, но поскольку там уже ничего не происходило, они постепенно пришли в себя. “Кажется, кончилось”, — сказал Иримиаш и громко икнул. “Хотелось бы думать, — прошептал Петрина. — Давай приведем в себя пацана”. Они подхватили под мышки все еще дрожавшего на корточках мальчишку и поставили его на ноги. “А ну-ка, возьми себя в руки, — уговаривал его Петрина, у которого тоже ноги еще подкашивались. — Уже все в порядке”. — “Отстаньте вы от меня… — шмыгал носом “щенок”. — Пустите!” — “Ну ладно тебе! Все уже позади!” — “Оставьте меня здесь! Я никуда не пойду!” — “Еще как пойдешь! Хватит нюни-то распускать! Говорят тебе, все уже кончилось…” “Щенок” приник к щели и посмотрел на лужайку: “А где… она?” — “Рассеялась как туман, — ответил Петрина и уцепился за выступающий из стены кирпич. — Как туман”. “Щенок” несмело заметил: “Так значит, я прав был”. — “Это точно, — сказал Иримиаш, подавив наконец икоту. — Должен признать, ты был прав”. — “Ну а вы… вы что-нибудь видели?” — “Лично я видел только туман, — сказал Петрина и, уставившись в никуда, горько потряс головой. — Сплошной туман кругом”. “Щенок” беспокойно взглянул на Иримиаша: “Но тогда… что это было?” — “Сон наяву, мираж, — сказал бледный как мел Иримиаш; голос его ослаб, и “щенок” невольно придвинулся к нему ближе. — Мы смертельно устали. Особенно ты. Так что, собственно говоря… удивляться тут нечему”. — “Абсолютно нечему, — подхватил Петрина. — В таком состоянии все что угодно может привидеться. Вон на фронте, бывало, за мной по ночам ведьмы на помеле гонялись. Серьезно вам говорю”. Дойдя до конца дорожки, они вышли на поштелекский проселок и молча брели по нему, обходя глубокие, по щиколотку, лужи, и пока они приближались к старой дороге, что вела прямиком на юго-восточную окраину города, Петрина с нарастающей тревогой следил за состоянием Иримиаша. Видно было, что маэстро вот-вот взорвется от напряжения, ноги у него подкашивались, и порою казалось, что еще шаг, и он рухнет. Лицо его было бледным, черты исказились, остекленевшие глаза смотрели в пустоту. К счастью, “щенок” ничего этого не замечал, поскольку, с одной стороны, после слов Иримиаша и Петрины ему удалось успокоиться (“Ну понятно! Что это еще могло быть, если не мираж! Надо взять себя в руки, а то, чего доброго, они меня на смех поднимут!..”), а с другой стороны, его страшно воодушевляло, что Петрина назначил его кем-то вроде впередсмотрящего, отрядив во главу процессии. Неожиданно Иримиаш остановился. Петрина испуганно подскочил к нему, чтобы, если понадобится, подставить плечо. Но Иримиаш оттолкнул от себя товарища, повернулся к нему лицом и бешено заорал: “Ах ты, тварь!!! Когда ты наконец уберешься к чертям собачьим?! Ты достал меня! Понимаешь?! Достал!!!” Петрина быстро потупил глаза. Иримиаш схватил его сзади за воротник и попытался приподнять над землей, а когда это не удалось, грубо пихнул Петрину так, что тот, потеряв равновесие, сделал несколько шагов и шлепнулся в грязь. “Старина… — умоляющим голосом сказал он. — Ты совсем потерял…” — “Так ты еще огрызаешься?!” — заревел Иримиаш, бросился к Петрине, рывком поднял его и с размаху ударил по лицу. Какое-то время они стояли друг против друга. Петрина, потерянный и отчаявшийся, таращился на него, а Иримиаш в одно мгновение протрезвел и чувствовал уже только убийственную усталость и полную опустошенность, тот смертельный груз безысходности, какой ощущает зверь, угодивший в капкан, когда до него доходит, что спасения нет. “Маэстро… — пробормотал Петрина. — Да я… не сержусь…” Иримиаш опустил голову: “Не сердись, лопоухий…” Они двинулись дальше. Петрина махнул рукой изумленно уставившемуся на них “щенку”, мол, “пошли, все уже в порядке”, и, ковыряя в ухе, тяжко вздохнул. “А ведь я лютеранец…” — “Лютеранин, хочешь сказать?” — уточнил Иримиаш. “Во-во! Именно это я и хотел сказать… — подхватил Петрина и воспрянул духом, видя, что его товарищу полегчало. — Ну а ты?” — “Меня даже не крестили. Знали наверняка, что это мне не поможет…” — “Тсс! — в ужасе замахал руками Петрина, указывая наверх. — Тише, тише!” — “Да брось, лопоухий… — с горечью сказал Иримиаш. — Теперь уже все равно…” — “Тебе, может быть, все равно, а мне нет! Как подумаю обо всех этих котлах, так мурашки по коже бегают!” — “Это все не так, — после длительного молчания сказал Иримиаш. — То, что мы сейчас видели, еще ничего не значит. Преисподняя? Рай? Потусторонний мир? Чепуха это все. Я уверен, что все это бьет мимо цели. Воображение наше ни на минуту не прекращает своей работы, но мы ни на йоту не приближаемся к истине”. Тут Петрина окончательно успокоился. Теперь он знал, что уже “все в порядке”, как знал он и то, что́ нужно сказать, чтобы его приятель окончательно обрел привычную форму. “Ты бы хоть не орал! — шикнул он на того. — Мало у нас неприятностей?” — “Да ведь Бог не в словах нам является, лопоухий. И ни в чем другом. Он вообще не хочет показываться. Его нет”. — “Я верующий человек! — перебил его возмущенный Петрина. — Ты хотя бы со мной посчитался, безбожник!” — “Все это заблуждение. Потому что я понял: между мной и жуком, между жуком и рекой, между рекой и криком, который над ней разносится, нет ни малейшей разницы. Все вершится бессмысленно, неразумно и подневольно, под властью слепой и непостижимой силы. И вовсе не чувства, всегда нас обманывающие, а наше воображение искушает нас верой в возможность когда-нибудь вырваться из подземелий убожества. Так что спасения нет, лопоухий”. — “И это ты говоришь сейчас? — возмутился Петрина. — Сейчас? Когда мы увидели то, что увидели?” Лицо Иримиаша скривилось в гримасе горечи. “Потому я и говорю, что нам никогда не вырваться. Тут здорово все придумано! И тебе тоже лучше бы не пытаться и не верить своим глазам. Это ловушка, Петрина. И мы вечно в нее попадаем. Когда нам кажется, что мы вырываемся на свободу, мы всего-навсего поправляем замки на цепях. Да, придумано замечательно”. Тут Петрина действительно пришел в ярость: “Я ни бельмеса не понимаю! Хватит лирики, черт возьми! Говори яснее!” — “Предлагаю повеситься, лопоухий, — грустно сказал Иримиаш. — Чтобы долго не мучиться. А впрочем, не все ли равно? Можно и не вешаться”. — “Совсем я с тобой запутался, старина! Давай прекратим, не то я сейчас зареву…” Какое-то время они шагали молча, однако Петрина никак не мог успокоиться. “Ты знаешь, маэстро, в чем твоя беда? В том, что ты некрещеный”. — “Возможно”. Они уже шли по старой дороге, и “щенок”, жаждущий приключений, старательно изучал лежащую перед ними местность, но кроме глубоких колдобин, оставленных колесами летних телег, другие опасности их не подстерегали; над головами у них иногда пролетала стая каркающих ворон, дождь временами становился гуще, и ветер по мере приближения к городу как будто все больше усиливался. “И что теперь?” — спросил Петрина. “Не понял”. — “Ну, что теперь будет?” — “Что значит — что будет? — сквозь зубы ответил ему Иримиаш. — Стезя наша пойдет круто в гору. Раньше тебе говорили, что делать, а теперь будешь говорить ты. Но говорить будешь в точности то же самое. Слово в слово”. Они закурили и мрачно выпустили дым. Когда показалась юго-восточная окраина города, уже смеркалось, они шли по безлюдным улицам, в окнах горел свет, и за ними, безмолвно склонившись над тарелками с дымящимся супом, сидели люди. У рюмочной Иримиаш остановился: “Заглянем сюда ненадолго”. Они вошли в душное, наполненное табачным дымом, битком набитое помещение и, протолкавшись через толпу громко хохочущих и спорящих друг с другом извозчиков, страховых агентов, каменщиков и студентов, встали в очередь, которая змеилась у стойки. Хозяин заведения, узнавший Иримиаша, как только тот появился на пороге, проворно подбежал к концу стойки: “Да неужели! Кого я вижу! Мое почтение! И вам, господин затейник! — Он перегнулся через стойку и, протянув руку, тихо спросил: — Чем могу служить, господа?” Иримиаш, не замечая протянутой ему руки, холодно ответил: “Два рома с ликером и вино с содовой”. — “Слушаюсь, господа, — убирая руку, ответил слегка опешивший хозяин. — Два рома с ликером и вино с содовой. Сию минуту!” Он поспешно вернулся на место, быстро приготовил напитки и с готовностью протянул Иримиашу: “Господа — мои гости”. — “Благодарим, — отвечал Иримиаш. — Ну, что нового, Вейс?” Хозяин отер рукавом рубашки вспотевший лоб и, оглянувшись по сторонам, наклонился к лицу Иримиаша. “На днях с бойни сбежали лошади… — взволнованно прошептал он. — Как говорят”. — “Лошади?” — “Ну да, лошади. Я только что слышал, что их до сих пор не поймали. Целый табун, представляете? По городу носятся. Говорят”. Иримиаш кивнул и, подняв стаканы над головой, пробился через толпу к Петрине и Шандору, которым удалось отвоевать у окна местечко. “Для тебя, щенок, вино с содовой”. — “Спасибо. Как только вы догадались?” — “Нетрудно было сообразить. Ну, будем здоровы!” Они выпили, Петрина предложил спутникам сигареты, и все закурили. Иримиаш почувствовал у себя на плече чью-то руку. “Добрый вечер! Вы?! Черт возьми, как вы здесь оказались? Рад вас видеть!” Рядом с ним стоял лысый низенький человечек с багровым лицом и доверительно протягивал ему руку. “А, знаменитый затейник! Мое почтение!” — поприветствовал он и Петрину. “Как дела, Тот?” — “Да идут помаленьку, насколько можно в наши-то времена! А у вас? Страшно подумать, уже два года, нет, как минимум три, я о вас ничего не слышал! Случилось что?” Петрина кивнул: “Можно и так сказать”. — “Тогда дело другое… — Лысый смутился и повернулся к Иримиашу: — Вы слыхали? Сабо дали под зад коленом”. — “Угу, — буркнул тот и допил остатки. — Ну, что нового, Тот?” Лысый наклонился к самому его уху: “Квартиру дали”. — “Даже так? Поздравляю. Что еще?” — “Жизнь течет, — глухо ответил Тот. — Сейчас выборы были. Вы знаете, сколько людей не явилось? Хм. Наверно, догадываетесь. И я знаю их всех до единого. Они у меня вот здесь”. — И он показал на свой лоб. “Ну, молодчина, Тот, — устало сказал Иримиаш. — Я вижу, вы времени зря не теряете”. — “Ну а как же, — развел руками лысый. — Человек должен знать свое место. Не так ли?” — “Ну, тогда встаньте в очередь и принесите нам выпить!” — сказал Петрина. Лысый с готовностью наклонился к нему: “Что господа будут пить? Я угощаю”. — “Ром с ликером”. — “Минуточку, я сейчас”. Через мгновение он уже был у стойки, где подозвал хозяина, и вскоре вернулся с полными стаканами в руках. “Ну, за встречу!” — “Будьте здоровы!” — сказал Иримиаш. “До гробовой доски!” — добавил Петрина. “Ну, теперь расскажите вы, какие там новости?” — спросил Тот, выкатывая глаза. “Там — это где?” — вопросительно поглядел на него Петрина. “Это я так сказал. Вообще”. — “А, понятно… Вот, как раз возвращаемся с воскрешения мертвеца”. Лысый оскалил желтые зубы: “Ха-ха-ха! Вы нисколько не изменились, Петрина! С воскрешения мертвеца, говорите? Это здорово! Узнаю вас!” — “Что, не верите? — кисло усмехнулся Петрина. — Вы плохо кончите, Тот. Я вам советую, не одевайтесь слишком тепло, как почувствуете, что пришел ваш последний час, — жарко будет!” Тот затрясся от хохота. “Хорошо, господа, — отдуваясь, сказал он. — Меня ждут приятели. Надеюсь, еще увидимся?” — “К сожалению, Тот, — грустно улыбнулся Петрина, — это неизбежно”. Они вышли из рюмочной и направились по окаймленному пирамидальными тополями проспекту к центру города. В лицо им дул ветер и хлестал дождь, и, распарившись в жаркой рюмочной, они содрогались теперь от озноба. До самой Соборной площади им не встретилось ни души. Петрина даже заметил: “Здесь что, комендантский час ввели?” — “Да нет, просто осень, — печально сказал Иримиаш. — Сейчас усядутся все возле печки и встанут, только когда придет весна. Часами будут торчать у окон, пока не начнет смеркаться, будут есть, пить, тискаться под перинами. А если, случаем, почувствуют, что не могут так больше жить, зададут хорошую взбучку ребенку или поддадут ногой кошке и на время опять успокоятся. Так оно и идет, лопоухий”. На главной площади их остановился группа людей. “Вы ничего не видали?” — спросил один из них, долговязый мужик. “Ничего”, — ответил Иримиаш. “Как увидите что-нибудь, сразу нам сообщите. Мы будем ждать вестей здесь”. — “Хорошо. Пока”. Через пару шагов Петрина спросил: “Может быть, я с ума спятил? А может, наоборот, они? Хотя с виду вроде нормальные. Кого мы должны тут увидеть?” — “Лошадей”, — ответил Иримиаш. “Каких еще лошадей?” — “Которые с бойни сбежали”. Они прошли по безлюдной центральной улице, свернули в Надьроманварош — Большой румынский квартал, и увидели их на пересечении улицы Эминеску и Променада. Неподалеку от питьевого фонтанчика, прямо посреди улицы Эминеску, паслись восемь или десять лошадей. Слабый свет фонарей поблескивал на их крупах. Они мирно щипали травку, пока не заметили уставившихся на них людей, и тогда чуть ли не одновременно вскинули головы, одна из них захрапела, и через минуту табун уже скрылся в противоположном конце улицы. “Ты за кого болеешь?” — спросил, ухмыляясь, “щенок”. “За самого себя”, — нервно ответил Петрина. Когда они вошли в корчму Штайгервальда, там болталось всего несколько человек, а вскоре покинули помещение и они; был уже поздний час. Штайгервальд возился в углу с телевизором. “Черт бы подрал этот хренов ящик”, — не замечая вошедших, ругался он. “Вечер добрый!” — крикнул ему Иримиаш. Штайгервальд быстро обернулся: “Прошу пожаловать! Ну, что с вами?” — “С нами полный порядок, — успокоил его Петрина. — Никаких проблем”. — “Это хорошо. А то я уж подумал, — проворчал корчмарь, возвращаясь за стойку. — Вот ведь рухлядь, — гневно указал он на телевизор. — Час кручу-верчу — нет картинки, и все тут”. — “Ну, тогда надо отдохнуть немного. Дайте нам два рома с ликером. А молодому человеку — вино с содовой”. Они сели за столик, расстегнули пальто и опять закурили. “Щенок, — сказал Иримиаш, — как выпьешь, отправишься к Пайеру. Ты знаешь, где он живет. Ну так вот. Передашь ему, что я его жду здесь”. — “О’кей”, — ответил тот и снова застегнул пальто. Он взял из рук корчмаря стакан, залпом выпил вино и выскочил за дверь. “Штайгервальд”, — остановил Иримиаш хозяина, который, поставив перед ними стаканы, направился было обратно к стойке. “Значит, все же случилось что-то”, — встревожился тот и опустил могучее тело на один из стульев. “Ничего не случилось, — успокоил его Иримиаш. — Мне завтра понадобится грузовик”. — “А когда вернешь?” — “Завтра вечером. И ночлег нужен на сегодня”. — “Хорошо, — с облегчением кивнул Штайгервальд и тяжело поднялся. — А когда заплатишь?” — “Сейчас”. — “Да ну?!” — “Ты ослышался, — передумал маэстро. — Завтра”. Тут отворилась дверь, и в корчму, запыхавшись, вбежал “щенок”. “Сейчас придет”, — сообщил он и сел на прежнее место. “Отлично, братец. Попроси себе еще вина. И скажи ему, пусть приготовит фасолевый суп”. — “С рулькой!” — расплылся в ухмылке Петрина. Через пару минут в корчму вошел коренастый и толстый седой мужчина; в руках он держал зонт, и видно было, что он уже собирался отойти ко сну, потому что пальто он накинул поверх пижамы, а на ногах были тапочки из искусственного меха. “Я слышал о том, что вы снова пожаловали в наш город, мистер, — сказал он сонливо и медленно сел рядом с Иримиашем. — Не стану возражать, если вы захотите пожать мне руку”. Иримиаш, мрачно смотревший перед собой, при словах Пайера вскинул голову и улыбнулся довольной улыбкой: “Мое почтение. Я очень надеюсь, что не нарушил ваш сон”. Пайер прикрыл глаза и с усмешкой ответил: “Нет, не нарушили, и полагаю, что после встречи с вами я смогу так же крепко спать”. Улыбка не покидала лица Иримиаша. Он положил ногу на ногу, откинулся на спинку стула и выпустил длинную струйку дыма: “Перейдем к делу”. — “О, не пугайте меня так сразу, — медленным, но уверенным жестом отмахнулся гость. — Закажите мне чего-нибудь! Раз уж вынули меня из постели”. — “Чего вы хотели бы выпить?” — “Не спрашивайте меня, чего я хотел бы. Здесь этого нет. Попросите стаканчик сливовой”. Смежив веки, он словно бы задремал, слушая Иримиаша, и вновь поднял руку, чтобы взять слово, только когда корчмарь принес палинку, и гость медленными глотками осушил стакан. “Одну минуту! Куда это мы так торопимся? Мы даже не познакомились с уважаемыми коллегами…” Петрина вскочил: “Я Петрина, с вашего позволения. Это имя… или фамилия, как вам больше нравится”. “Щенок” даже не пошевелился: “Хоргош”. Пайер вскинул опущенные веки. “У вашего юного друга замечательные манеры, — сказал он и одобрительно посмотрел на Иримиаша. — Он далеко пойдет”. — “Я рад, что мои помощники вызывают у вас симпатию, господин торговец оружием”. Пайер испуганно отдернул голову: “О, не надо характеристик. Я не фанатик своей профессии, полагаю, вы это знаете. Меня можно звать просто Пайером”. — “Хорошо, — улыбнулся Иримиаш и загасил сигарету о низ столешницы. — Дело вот в чем. Я был бы весьма признателен вам… за некоторые… материалы. И чем они будут разнообразнее, тем лучше”. Пайер закрыл глаза. “Ваш интерес чисто теоретический или же вы готовы прямо сейчас с помощью некоей суммы помочь мне перенести горести и ничтожество этой жизни?” — “Разумеется”. Гость одобрительно кивнул: “В очередной раз я могу засвидетельствовать, что вы истинный джентльмен, коллега. К сожалению, в ваших кругах мне все реже доводится иметь дело с людьми, обладающими столь безукоризненными манерами”. — “Не хотите с нами поужинать?” — с неувядающей улыбкой поинтересовался Иримиаш, когда возле их стола появился Штайгервальд с фасолевым супом. “А что вы можете предложить?” — “Ничего”, — лаконично ответил корчмарь. “Вы хотите сказать, что все, что вы можете нам подать, — несъедобно?” — устало осведомился Пайер. “Именно так”. — “Тогда мне ничего не нужно. — Он поднялся, слегка поклонился и отдельно коротко кивнул “щенку”. — Господа, всегда к вашим услугам. Подробности, как я понял, мы обсудим позднее”. Иримиаш тоже поднялся и протянул ему руку: “Все верно. Я загляну к вам в конце недели. Приятных снов”. — “Коллега, последний раз я мог беспробудно проспать пять с половиной часов двадцать шесть лет назад, а с тех пор я всю ночь ворочаюсь с боку на бок. В любом случае благодарствую”. Он еще раз откланялся и неторопливо, с сонливым видом двинулся из корчмы. После ужина Штайгервальд, ворча, постелил им в одном из углов, молча погрозил кулаком в сторону сдохшего телевизора и направился к выходу. “У вас Библии не найдется?” — окликнул его Петрина. Штайгервальд вздрогнул, остановился и повернулся к нему: “Библии? Зачем она вам?” — “Хочу почитать немного на сон грядущий. Меня это всегда успокаивает”. — “Постеснялся бы врать-то, — проворчал Иримиаш. — Последний раз ты, наверное, в детстве книгу в руках держал, да и то лишь картинки разглядывал…” — “Не слушайте его! — с обиженным видом запротестовал Петрина. — Это зависть в нем говорит”. Штайгервальд почесал в затылке: “Да у меня тут одни детективы! Принести?” — “Упаси Господь! — отшатнулся Петрина. — Это не годится!” Штайгервальд с кислой миной исчез за дверью, ведущей во двор. “Ну и дубина же этот Штайгервальд… — проворчал Петрина. — Честное слово, голодный медведь, который может присниться в кошмарном сне, дружелюбней, чем этот пень”. Иримиаш улегся на пол и натянул на себя одеяло: “Может быть. Зато он переживет нас всех”. “Щенок” погасил свет, и наступила тишина. Какое-то время ее нарушало лишь бормотанье Петрины, мучительно пытавшегося припомнить слова молитвы, которую он когда-то слышал от бабушки:
