Часть вторая
VI. Иримиаш держит речь
Друзья мои! Должен признаться вам — я нахожусь в затруднительном положении. Насколько я вижу, никто из вас не пренебрег этим нашим судьбоносным собранием… И многие, в надежде на то, что я смогу объяснить вам причину этой — здравому уму непостижимой — трагедии, пришли сюда даже раньше, намного раньше времени, о котором мы с вами вчера условились… Но что я могу сказать вам, дамы и господа? Что еще могу я сказать, кроме того, что я… потрясен, что я в полном, скажу вам, отчаянии… Поверьте мне, даже я теперь пребываю в смятении, и, надеюсь, поэтому вы простите, что пока я с трудом нахожу слова… Я не могу говорить, ибо горло мое сжимается от ошеломления, так что не удивляйтесь, что все мною сказанное в это мучительное для всех нас утро будет жалким, невнятным лепетом, ибо, должен признаться, мне нисколько не помогло то, что я предложил, когда мы вчера вечером в ужасе обступили застывшее тело ребенка, найденного после долгих поисков, — а предложил я тогда, что лучше нам всем собраться сегодня утром, ибо утро вечера мудренее и, может быть, нам удастся трезвее взглянуть на случившееся, но, увы… в душе моей царит тот же хаос, а растерянность и отчаяние нынче утром только еще усилились… И все же… Я знаю… я должен собраться с силами… и я уверен, что вы поймете, если в эту минуту я еще не смогу сказать ничего сверх того, что я глубоко… глубоко разделяю боль страдающей матери, ее безутешную неизбывную скорбь… ибо, я полагаю, нет нужды повторять, что с болью утраты… когда мы вот так, в одночасье, лишаемся самого дорогого для нашего сердца, не может сравниться ничто, дорогие друзья… Я не думаю, что среди всех здесь собравшихся найдется хотя бы один, кто со мной не согласен… Эта трагедия тяжким бременем легла на всех нас, ибо мы прекрасно осознаем, что в том, что произошло, виноваты без исключения все мы. И самое тяжкое в этой ситуации то, что мы — со скрипом зубовным, со сжимающимся от горечи горлом, со слезами на глазах — должны, несмотря ни на что, одолеть это потрясение… Потому что — и на это я хотел бы настоятельно обратить внимание! — нет сейчас ничего более важного, чем то, чтобы еще до прибытия представителей власти, до того, как полиция начнет тут расследование, мы, свидетели и виновники, детально реконструировали истоки этой страшной беды, причины чудовищной гибели невинного ребенка… ибо лучше будет, если мы сразу, уже сейчас, приготовимся к тому, что все эти городские расследователи первым делом предъявят обвинения нам… Да, друзья мои, именно нам! Прошу вас не удивляться! Потому что… положа руку на сердце, разве мы не могли предотвратить случившееся, проявив толику внимания, толику здравой предусмотрительности, чуточку сердечной заботы и благоразумия?.. Вы только представьте себе, что это беспомощное создание, которое сейчас уже, несомненно, можно назвать жертвенным агнцем Божьим, рискуя стать легкой добычей первого встречного, любого бродяги с большой дороги, кого угодно, друзья мои… целую ночь мокло тут под дождем, страдало от ветра и прочих стихий… В небрежении, непростительном и преступном, как отверженная, она слепо блуждала где-то здесь, рядом с нами, она до конца была возле нас — и, может быть, даже заглядывала в это окно и видела, как вы, дамы и господа, отплясываете здесь в пьяном угаре; не отрицаю, что, возможно, она и нас видела, спрятавшись за каким-нибудь деревом или за стогом сена, когда мы, вымокшие до нитки, изможденно брели от столба к столбу по тракту к нашей конечной цели — усадьбе Алмаши; да, она была где-то рядом, на расстоянии вытянутой руки от нас, и никто, повторяю, никто не поспешил ей на помощь, ее голос — а она, я уверен, взывала к нам, пыталась дозваться кого-нибудь в свой последний час! — относило ветром и заглушало вашими пьяными воплями, дамы и господа! Так что это была за игра кошмарных случайностей, спросите вы, что за дьявольская гримаса судьбы?.. Не поймите меня неправильно, я никого конкретно не обвиняю… Я не обвиняю мать, которая, может быть, до конца своей жизни не сможет спокойно уснуть, ибо она никогда не простит себе, что тогда, в тот роковой день… слишком поздно проснулась. Я не обвиняю — в отличие от вас, друзья! — и брата жертвы, сего подающего большие надежды юношу, который видел ее последним, в каких-нибудь двухстах метрах отсюда, от места, где мы сейчас сидим, в двухстах метрах от вас, дамы и господа, вас, которые, ни о чем не догадываясь, терпеливо ожидали нашего прибытия и под конец, опьянев, погрузились в мертвецкий сон… Нет, я не обвиняю никого лично… и все же… позвольте задать вам вопрос: не являемся ли мы все виновными? Не честнее ли будет, вместо поисков оправданий, прямо сейчас откровенно признать, что обвинение можно предъявить нам всем? Потому что — и в этом госпожа Халич тысячу раз права — мы не можем ради успокоения совести обманывать себя, говоря, что случившееся есть результат непредвиденного стечения обстоятельств, с которым мы ничего не могли поделать… Это вовсе не так, и в ближайшее время я надеюсь вам доказать это! Давайте рассмотрим все по порядку… разберем до мельчайших подробностей всю жуткую совокупность событий, ибо главный вопрос — и вы должны помнить об этом, дамы и господа! — заключается в том, что́ случилось здесь вчера утром… Потому что… представьте себе, всю прошедшую ночь я метался в постели без сна, пока до меня не дошло!.. В самом деле, мы ведь не знаем не только того, каким образом произошла трагедия, но нам неизвестно даже, что именно произошло… Дело в том, что имеющиеся в нашем распоряжении данные и свидетельства настолько противоречат друг другу, что надо быть — по общеизвестному выражению — семи пядей во лбу, чтобы что-то увидеть в этом подозрительном мраке… Ведь единственное, что мы знаем — это то, что ребенка не стало. Что, честно сказать, немного! Вот почему, думал я, лежа в кладовой, которую бескорыстно предоставил мне на ночлег господин корчмарь, у нас нет другого пути, кроме как продвигаться вперед шаг за шагом, и я убежден, что это единственный правильный метод… Давайте же соберем все, даже самые незначительные на первый взгляд детали, ничуть не колеблясь, если вспомнится какая-то несущественная, по вашему мнению, подробность… Подумайте, нет ли чего-то, о чем вы вчера забыли мне рассказать… потому что лишь так мы можем надеяться найти объяснение и, может быть, оправдание в нелегкие минуты предстоящего разбирательства… Используем же с умом оставшееся в нашем распоряжении недолгое время, ибо никто, кроме нас самих, не прольет свет на драматические события минувшей ночи и утра.
Тяжелые слова Иримиаша гудели в корчме непрерывающимся мрачным набатом, из которого можно было понять только то, что случилось нечто ужасное, но не смысл приключившейся беды. Люди — со следами ночных кошмаров и пугающих полусонных видений на лицах — молча, испуганно, зачарованно столпились вокруг него, словно только в этот момент проснулись и теперь, в мятой одежде, со спутанными волосами, а кое-кто даже с отпечатком подушки на виске, тупо ждали его объяснений, поскольку, пока они спали, мир вокруг них перевернулся… и все в нем смешалось. Иримиаш сидел среди них, положив ногу на ногу, преисполненный собственного достоинства, откинувшись на спинку стула и старательно избегая взглядов похмельно-красных отекших глаз; его гордо изогнутый ястребиный нос и волевой свежевыбритый подбородок так и летали над окружающими его головами, волосы, отросшие до плеч, завивались с обеих сторон; иногда — дабы подчеркнуть значимость какого-то слова или фразы — он резко вскидывал густые, почти сросшиеся, кустистые брови и воздевал указательный палец, приковывая к нему лучи беспокойных взглядов.
