— И все-таки, что это был за номер? — спросила Сяовэнь.
Уверившись, что нож она уже спрятала, Ван Чанчи хлопнул себя по лбу и признался:
— Мне никак не вспомнить.
Сяовэнь потянулась к заплечной сумке, собираясь снова вытащить нож. Ван Чанчи тут же ойкнул и произнес:
— Седьмой! Я вспомнил — это был номер семь.
Они стояли и вертели головами, высматривая нужный автобус. Уже прошел тридцать второй, потом девятнадцатый и, наконец, подошел седьмой. Они зашли внутрь. Прямо как в тот поздний вечер, некоторые места в автобусе пустовали.
— Я сел на пятый ряд, вот на это самое место, и тут же в моей голове словно выстрелила цифра «пять». Я еще поду мал тогда, что это знак сойти именно на пятой остановке.
Сяовэнь смотрела в окно, Ван Чанчи тоже, только каждый смотрел в свою сторону: один — налево, другая — направо. Один за другим мимо них проносились фонари, ослепительными огнями горели витрины стоявших вдоль дороги магазинов. Неожиданно за окнами с левой стороны, словно в тумане, появилась голова Дачжи, которая будто висела в воздухе, двигаясь и останавливаясь вслед за автобусом. Ван Чанчи попробовал переместить свой взгляд, но, куда бы он ни смотрел, Дачжи все так же всплывал перед его глазами. Не в силах вынести этой пытки, Ван Чанчи закрыл глаза. Закрыл и задумался… Тут Сяовэнь пнула его и сказала:
— Пятая остановка.
Они вышли из автобуса и оказались рядом с воротами Сицзянского парка.
— В тот вечер, — снова заговорил Ван Чанчи, — из парка сплошной чередой тянулись влюбленные парочки и спорт смены-полуночники. Перед воротами парка тоже туда-сюда сновали люди, поэтому я взял и положил Дачжи у ворот, вот на это самое место, а сам присел рядом и сидел так довольно долго. Я просил его, чтобы он ни в коем случае не думал, что его отец такой бессердечный, убеждал, что это вынужденная мера. «Если ты останешься со мной, — говорил я, — то не только всю жизнь будешь страдать от нищеты, но еще и заработаешь кривошею, другими словами, будешь бояться поднять перед людьми голову. Если голова постоянно опущена, это значит, что у тебя нет достоинства, ты не можешь получить городскую прописку, не можешь поступить в нормальное учебное заведение, тебе не на что лечиться и лежать в стационаре, ты не в силах найти работу по вкусу. И поскольку ты не можешь прижиться в городе, тебя выбраковывают, другими словами, возвращают назад в твою деревню искалеченным, импотентом, преступником или даже мертвым. Пусть у тебя будет все, как у счастливчиков из рекламы, которая убеждает в том, что нет ничего невозможного. Может быть, ты станешь обладателем немеренного богатства и почестей, у тебя будет полный дом детей и внуков, а сам ты проживешь до ста лет или займешь какую-нибудь высокую должность, или унаследуешь все состояние, будешь жить в особняке, рассекать на роскошном авто, найдешь себе красавицу-жену. И самое важное — у тебя появятся достойные родители, никто не осмелится тебя обидеть, тебе не придется унижаться перед другими, моля о помощи, а значит, ты всегда будешь ходить с гордо поднятой головой. Пусть пока это всего лишь возможность, но это лучше, чем ее отсутствие. У того, кто сейчас осмелится тебя подобрать, наверняка имеются все возможности, по крайней мере, они могут гарантировать твое безбедное существование. Если ты хочешь жить нормально, продолжай молчать, но если тебе жаль расставаться с родителями, тогда заплачь. Как только ты начнешь плакать, пусть даже просто хныкать, я тотчас отнесу тебя назад». Однако я прождал минуту, потом две, потом десять, но Дачжи продолжал спать. Он словно все понял и притворился, что сладко спит, и на личике его блуждала улыбка. Этот гаденыш отплатил нам черной неблагодарностью, он не то что, не пикнул, он даже не шевельнулся. «Почему ты не плачешь, Дачжи?» — спрашивал я…
— Зная твой жалостливый характер, здесь бы ты Дачжи не оставил, — сказала Сяовэнь.
— А где мне его еще оставлять?
— Для меня сейчас главное найти Дачжи, а не выяснять, где ты его оставил.
— Не стоит его возвращать, он уже обрел свое счастье.
— Где он его обрел?
— В другой семье.
— Где эта семья живет?
— В просторных хоромах с высоченными потолками, в которых и окна в пол, и диваны из натуральной кожи, и мебель из красного дерева, и кровати с мягкими матрасами, и телевизор с огромным плазменным экраном, а еще целых три санузла. С тех пор как у них в доме появился Дачжи, для него наняли двух нянь. У них есть и роскошное авто, и недвижимость, а вот потомства нет, так что наследником всего этого станет Дачжи. Рождение Дачжи в нашей семье, может, и было для него провалом, но теперь он попал в нужное место.
— Веди меня к нему.
— Ты хочешь поставить крест на всех моих усилиях? Будь я на месте Дачжи, ни за что бы не согласился возвращаться обратно.
— Ты поведешь меня или нет?
Ван Чанчи отрицательно мотнул головой. Сяовэнь замахнулась на него ножом. Ван Чанчи положил руку на ограду и сказал:
— Ну, давай же, я готов пожертвовать кистью, но только не разрушить счастье Дачжи.
Рука Сяовэнь еле заметно дрогнула.
— Если тебе страшно, — продолжал Ван Чанчи, — тогда руби с закрытыми глазами.
Сяовэнь закрыла глаза. Ван Чанчи вдруг показалось, что когда-то он уже переживал подобные ощущения. В свое время Хуан Куй, желая развить в нем храбрость, клал свою руку на стол и заставлял его сделать то же самое.
— Руби же! — не унимался Ван Чанчи. — Тебе сразу ста нет легче.
Сяовэнь как следует зажмурилась, после чего и правда рубанула, но промахнулась. Звонко ударившись о цементную поверхность, нож вонзился в перила. За все это время рука Ван Чанчи не сдвинулась ни на миллиметр, и в этом состояло его отличие от Хуан Куя. В момент удара, он, похоже, совершенно осознанно подставил свою руку под нож. От пережитого испуга Сяовэнь начало трясти. Ван Чанчи сгреб ее в объятия и крепко прижал к себе. Сяовэнь заплакала и сказала:
— Если бы ты вернул Дачжи обратно, я бы бросила свою работу и смогла бы сделать его счастливым.
— Не смогла бы. Пусть бы даже тебе пришлось работать каждый день по двадцать четыре часа в сутки и так до восьмидесяти лет, мы все равно не смогли бы дать ему столько, сколько он имеет уже сейчас, — ответил Ван Чанчи, поглаживая ее по спине.
Перепуганная Сяовэнь продолжала всхлипывать:
— Дачжи, где ты? Если ты слышишь мой крик, вернись, и если не слышишь — все равно вернись. Дачжи, мое сердце разрывается…
Настроение Сяовэнь то улучшалось, то ухудшалось, в хорошие дни она как обычно занималась домашними делами, а ночью ходила на работу, а в плохие — приставала к Ван Чанчи с просьбой отвести ее к Дачжи. Каждый раз, когда они выходили на его поиски, Ван Чанчи сначала показывал ей, как он взял его с кроватки, а потом, пока они шли, начинал вспоминать, как он нес его в другую семью. Подходя к автобусной остановке, он принимался напускать туман, говоря, что забыл, на какой именно автобус садился в тот вечер. Приставая к Ван Чанчи раз за разом, Сяовэнь уже успела объездить вместе с ним до пятой остановки маршруты номер девятнадцать и номер двадцать два. При этом автобус номер девятнадцать довозил их до крупного торгового центра, а двадцать второй — до какого-то научно-исследовательского учреждения. Где бы они ни выходили, Сяовэнь везде начинала горько плакать и причитать, как Дачжи махал ручонками в такт музыке, как, заслышав на лестнице шаги Ван Чанчи, поворачивал головку в сторону двери, как сиял от счастья, когда отец появлялся на пороге… Слушая это, Ван Чанчи чувствовал, как к его горлу подкатывает комок, а к глазам подступают слезы. В конце концов он сдавался и говорил: «Пойдем, пойдем и сейчас же заберем Дачжи обратно». Сяовэнь утирала слезы и шла следом за Ван Чанчи. А тот по дороге думал: «Сейчас я испорчу Дачжи всю его жизнь…» И тогда они садились на первый же автобус и ехали до конечной остановки, где и выходили. Сяовэнь снова начинала спрашивать, где Дачжи. «Я правда не могу вспомнить», — отвечал Ван Чанчи.
