Выругавшись как следует, Ван Хуай не сразу отправился в обратный путь, он еще долго сидел у могилы молча. Вокруг стояла мертвая тишина, словно Ван Шанчэн после таких нападок лишился дара речи. На небе друг за другом то в одну, то в другую сторону проплывали облака. Оказываясь над головой Ван Хуая, они словно помещали его под темный прохладный колпак. Рисовое поле перед кладбищем уже подготовили к посадке, залитые водой ячейки блестели точно стекло. Ярость, накопившаяся в душе Ван Хуая, понемногу рассеялась. Его слух наконец-то стал различать еле слышные звуки заполонившей землю живности. В травяных зарослях то и дело стрекотали своими крыльями кузнечики. В воде, вызывая легкую рябь, быстро проплывала какая-нибудь змейка. То пришла весна, о которой всю зиму так сильно мечтали люди: повсюду зеленела трава, яркими красками бушевали цветы, птицы взмывали в небо. Это была самая настоящая весна, а не какое-нибудь ее подобие или предвестье. Ван Хуаю следовало вернуться той же тропинкой, которой он сюда приполз. Длинные непрерывные следы, оставшиеся от его недвижимых ног, напоминали рытвины от двух бревен, под которыми стерлись все остальные следы.
Тем же вечером изо рта у Дачжи пошла пена и поднялась сильная температура. Второй дядюшка высказал опасение, что если малыша не доставить в больницу, он может умереть. За окном стояла такая непроглядная тьма, что невозможно было разглядеть пальцы на вытянутой руке. Но Ван Хуай срочно распорядился, чтобы Второй дядюшка вместе с Лю Байтяо подвязали его коляску на манер носилок, и они отправились в путь, один — держа в руке факел, другой — фонарик. Сперва Лю Шуанцзюй думала взять Дачжи к себе в заплечную корзину, но Ван Хуай воспротивился. Он крепко прижал малыша к себе, чтобы можно было в любой момент проверить, какая у него температура и как он дышит. Дачжи горел у него на груди, словно раскаленная печка. Пока они шли, Ван Хуай то и дело что-нибудь выкрикивал, боясь, что ребенок уснет и больше не проснется. Он восклицал: «Эй, Дачжи, а, Дачжи! Твой дед как-то помирал, но Янь-ван
[29] отпустил меня назад. А отпустил он меня потому, что я не хотел помирать. Если человек сам помирать не хочет, он и не помрет. Все говорят, что наше семейство живучее. Если ты наш потомок, ты эту болезнь одолеешь. Эй, Дачжи, а, Дачжи! Ты только не засыпай, тебе еще и в университет поступать, и карьеру чиновника делать, и дорогу строить для нашей деревни. Вот была бы сейчас тут дорога, твоему Второму дядюшке и дедушке Лю не пришлось бы так страдать. Всем бы стало намного легче добираться до больницы. Эй, Дачжи, ты должен крепиться уже ради одной этой дороги…»
В непроглядной ночи по горной извилистой тропе медленно перемещались свет факела и фонаря. Ветер будоражил листву на деревьях, а заодно трепал огонь факела. Почуяв шаги, замирали живущие в траве твари. Ван Хуай, который то и дело что-нибудь выкрикивал, вдруг взял и заснул. Но едва его качнуло, он тут же очнулся, пощупал лоб Дачжи и подставил пальцы под его носик: температура пока держалась, малыш продолжал дышать. Ван Хуай покрылся холодным по́том, подумав: как он вообще мог уснуть? По его представлениям, он отключился лишь на несколько секунд, но за это время ему успел присниться длинный сон. Будто отец специально явился к нему и стал его вопрошать: «Как ты осмелился меня обругать? Разве можно так поносить своего отца? Да пусть бы я опустился ниже некуда, ты все равно как сын должен помалкивать. Разве ты не мое дитя? Кто несколько десятков лет назад выпустил тебя из своих яиц? Дачжи стало хуже лишь потому, что ты меня обругал. Наше семейство Ванов в свое время отличалось достоинством, каждый из нас понимал, что такое долг и этикет, что такое стыд, а во что наша семья превратилась теперь? Вам не стыдно ни попрошайничать, ни торговать собой, если вы не исправитесь, я вообще исключу вас из семейного списка, пусть всех вас истребят болезни». Ван Хуай смутно помнил, что во сне спорил с отцом на тему того, что тоже мечтал о праведной жизни, но жить иначе они не могли, потому что суровая реальность словно приставила нож к их горлу. «Меня не волнует, насколько тебе тяжело, — отвечал отец, — главное, чтобы ты был достоин своих прародителей». Попав в такой переплет, Ван Хуай проснулся весь мокрый от пота, только спереди пот его обжигал, а со спины казался холодным.
Когда они добрались до больницы, ее ворота оказались плотно закрытыми, ни в одном из окон не горел свет, словно внутри вообще не было ни души. Второй дядюшка постучал в ворота, но никакой реакции не последовало.
— Надо постучать камнем, — предложил Ван Хуай, — иначе они так и будут притворяться, что ничего не слышат.
Тогда Второй дядюшка и правда взял камень и заколотил им в дверь. Та тут же открылась. Показавшийся на пороге доктор Ма принялся возмущаться:
— Вы что творите? Что творите? На драку нарываетесь или хотите, чтобы я полицию вызвал?
— Тут ребенок при смерти, умоляю, спасите его, — произнес Ван Хуай.
Доктор Ма, пропустив его слова мимо ушей, согнулся и стал внимательно рассматривать дверь:
— Ты исцарапал мою дверь и еще умоляешь о помощи? Что главнее — твой ребенок или моя дверь?
— Если ты сейчас же поможешь, я возмещу ущерб, — пообещал Ван Хуай.
— Тогда с тебя пятьсот юаней, — не растерялся доктор Ма.
Ван Хуай без лишних разговоров вытащил деньги. Доктор Ма их пересчитал (каждую купюру он подносил к свету, чтобы убедиться в ее подлинности), после чего на его лице появилось какое-то подобие участия. В сельской больнице он работал уже больше двадцати лет. Поскольку на подарки начальству он не тратился, то, подавая из года в год прошение на перевод обратно в свой город, положительного ответа не получал.
— Можете побыстрее? — поторопил его Ван Хуай.
Доктор Ма наконец опомнился и принялся не спеша измерять Дачжи температуру, слушать его легкие, осматривать язык, считать пульс, проверять зрачки. Ван Хуай без конца засыпа́л его разными вопросами, но доктор Ма их игнорировал, в полном молчании совершая доведенные до автоматизма действия. Он все делал сам — от осмотра до постановки диагноза. Словно робот, не нарушая привычного ритма, он сначала подобрал лекарство, потом побрил малышу голову, потом подготовил капельницу. Между тем Ван Хуай рвал и метал. Когда доктор Ма наконец-то пузырик за пузыриком выпустил из капельницы весь воздух и уже готов был вставить иглу, он вдруг развернулся и вышел в туалет. Вернувшись из туалета, он снова принялся мыть руки, причем мыл он их дольше, чем ходил в туалет. Наконец, он взял иглу и направил ее в голову Дачжи. Поскольку зрение у доктора Ма было слабым, он уколол малыша восемь раз, прежде чем попал в вену. Ван Хуай все эти восемь раз вскрикивал, словно каждый укол приходился ему прямо в сердце.
— Сейчас ты бросился за помощью, а где ты раньше был? — подал голос доктор Ма.
Ван Хуай не мог сказать ничего конкретного, а потому пустился молоть все, что ни попадя.
— Сначала ничего серьезного не было, нам просто показалось, что его немножко покусали блохи. Для деревенских детей это самое обычное дело. Да только этот малыш не деревенский, — стал оправдываться Ван Хуай.
