Когда они добрались до уездного городка, план Ван Хуая изменился. Все деньги он держал у себя, взяв финансы под свой контроль, и таким образом не давал Лю Шуанцзюй возможности ни поехать в город к Ван Чанчи, ни возвратиться обратно. Лю Шуанцзюй вдруг ощутила себя заложницей и поносила Ван Хуая как последнего мошенника. Тогда Ван Хуай сказал:
— Ты думаешь, Ван Чанчи и правда разбогател? Если мы заявимся к ним с пустыми руками, то не только им не поможем, но станем для них обузой.
— Так на кой ляд ты принудил меня уехать из деревни?! — возмутилась Лю Шуанцзюй.
— Я все подсчитал: до родов Сяовэнь у нас остается еще три с лишним месяца, а за это время мы можем быстренько подзаработать деньжат в уездном городке…
— Твой отец опозорил всех: и семейство Ванов, и семейство Лю, и семейство Хэ. Когда я выходила на улицу, мне казалось, что все нас знают, от стыда я не знала, куда зарыть свою голову, — жаловалась Лю Шуанцзюй, хлопоча у печки. Она была настолько возмущена, что даже забыла посолить стряпню.
34
Ван Чанчи пришлось извести целый кусок мыла, чтобы начисто вымыть Ван Хуая. Скорее всего, Ван Хуай был не настолько уж грязным, просто Ван Чанчи казалось, что для приведения Ван Хуая в надлежащий вид требовалось не меньше целого куска мыла. После купания он переодел отца во все чистое и покатил его на улицу. По дороге Ван Хуай не отставал от него с вопросами: «Мы отправились на автовокзал? Но почему мы тогда не взяли твою мать? Может, ты хочешь пригласить меня выпить? Неужели ты везешь меня в крематорий? Куда мы снова свернули? Похоже, ты хочешь прикупить мне одежду? Не похоже. Неужели ты собираешься сдать меня в отделение полиции? Да нет. Тогда ты везешь меня к отцу Хуан Куя…» Ван Чанчи не издавал в ответ ни единого звука, пока не подвез отца к дверям парикмахерской на улице Сяохэцзе. Увидав парикмахерскую, Ван Хуай осекся и сказал:
— Чанчи, я сделаю что угодно, но вот стричь себя не позволю. Мои волосы — это как атрибут актера, это как товарный знак или вывеска, без них у меня не будет никакого дохода.
— То есть ты всю жизнь настроен попрошайничать? — заметил Ван Чанчи.
Ван Хуай взялся за ручной тормоз, его коляска заскрежетала, оставив на асфальте два черных следа.
— Ты ведь понимаешь, что такому, как я, в деревне уже не заработать, — сказал Ван Хуай, опустив голову.
— А кто тебя просит зарабатывать?
— Мы не можем во всем полагаться на тебя. Я поступаю так, чтобы хоть как-то облегчить твою ношу.
— От этого моя ноша только тяжелее. Ведь как ты учил меня в детстве? Лучше помереть с голоду, чем просить милостыню.
— Тогда я еще мог сохранять свое достоинство, а вот сейчас…
— А что сейчас? Разве тебе совсем нечего положить в котел?
— Я не хочу признавать, что ни на что не годен, хочу обеспечивать себя сам.
— Как бы трудно ни было, но жить за счет милостыни нельзя.
— Это… как раз то, что я хотел сказать тебе.
— Тогда почему ты не хочешь стричься?
— Свою никчемность я как-нибудь переживу, а вот потерю достоинства моего сына — нет.
— Пусть я приму тысячи невзгод, но я не позволю тебе терять лицо.
Тут Ван Хуай неожиданно поднял голову и полными слез глазами уставился на Ван Чанчи. В эту секунду они наконец-то осмелились посмотреть друг другу в глаза. Еще секунду назад один из них сидел с низко опущенной головой, а другой стоял, уставившись на речку, и оба они больше всего на свете боялись, что их взгляды пересекутся. А сейчас они жадно смотрели друг на друга, стремясь в закопченных лицах разглядеть светлые души.
— Чанчи, ты далеко пойдешь, — проговорил Ван Хуай.
В ответ Ван Чанчи вытащил отца из коляски и понес его в парикмахерскую. Удивительно, но его шаги вдруг замедлились, он шел, словно в замедленной съемке, и было непонятно, то ли он сомневается, то ли хочет подольше задержать Ван Хуая в своих объятиях.
После стрижки Ван Хуай вернул свой первоначальный облик и стал похож на себя прежнего. Всю дорогу назад он не переставал извиняться и повторял: «Чанчи, я тебя опозорил, я не достоин не только предков семьи Ван, но и ребенка, который родится…» И сколько они ехали по улице, столько Ван Хуай извинялся. Если раньше всегда именно Ван Чанчи просил прощения у Ван Хуая, то сейчас все поменялось, словно Ван Чанчи подчинил себе Ван Хуая. Однако никакого удовольствия от этого Ван Чанчи не испытывал. Он понимал, что тому, кто извиняется — легче, а тому, кто эти извинения принимает, наоборот, тяжелее. Чувствуя какую-то неловкость и смущение, он ускорил шаг, чтобы поскорее привезти Ван Хуая обратно. Лю Шуанцзюй продолжала сидеть в задумчивости у картонных коробок точно в такой же позе, в какой была, когда они уходили, — похоже, она просидела в таком положении больше часа. Ван Чанчи пришлось ее трижды окликнуть, прежде чем она вышла из ступора и произнесла:
— Чанчи, ты и правда хочешь заставить нас вернуться обратно?
— Неужели ты и дальше собираешься здесь перед всеми позориться?
— Жалобы есть не просят. На самом деле я уже понемногу привыкла.
— Привыкла подбирать мусор?
— Здесь я за месяц зарабатываю больше, чем за целый год, корячась в деревне. Ты глянь на все эти коробки, бутылки, журналы, газеты — им еще можно найти применение, я уж не говорю про лампу, ботинки, рисоварку, одежду, ватное одеяло и телевизор.
— Но ведь всем этим уже пользовались другие, даже думать об этом противно.
— Если бы мухи любили чистоту, то наверняка бы уже все передохли.
— Ты — моя мать, а не муха.
— Учитывая, как я живу, от мухи я почти ничем не отличаюсь.
— Тогда выходит, что я потомок мухи.
— Что за вздор! Ты чист. Думай о своем будущем, не нужно о нас заботиться.
— Но ведь я плоть от плоти вашей, как я могу о вас не заботиться?
Сердце Лю Шуанцзюй ёкнуло, эта фраза Ван Чанчи ее тронула. Она повернула голову в сторону Ван Хуая. Тот сказал:
— Возвращаемся. Слово «крестьянин» звучит не так ужасно, как «попрошайка».
— Но… — попробовала было возразить Лю Шуанцзюй, — крестьяне не обязательно живут лучше, чем попрошайки.
— Деньги — это еще не все, тут уже разговор о совести и об авторитете. Чанчи такой почтительный и уважительный сын. Неужели ты боишься, что он допустит, чтобы ты голодала и нищенствовала?
Лю Шуанцзюй, вздохнув, сказала:
— Я не ожидала, что после того, как мы отправили тебя в город, ты, подобно городским, возьмешь и отвернешься от нас.
— Ты все-таки знай меру, — оборвал ее Ван Хуай. — Почтительность и уважение ни за какие деньги не купишь.
Они избавились от утиля, собрали вещи, вернули ключ хозяину и поспешили на автовокзал. Когда пришла пора садиться в автобус, Лю Шуанцзюй спросила Ван Чанчи:
