— Я знаю, где они.
Ван Чанчи хотел все сохранить в тайне от жены, а тут оказалось, что она знает даже больше, чем он. Он вышел из туалета и, отняв у нее письмо, сказал:
— Все равно ничего не понимаешь, зачем берешь?
— Они наверняка попрошайничают в уездном городе.
Ван Чанчи ударил ее по губам. Но она, вместо того чтобы замолчать, продолжала:
— У них нет других способов заработать, кроме как просить милостыню.
— Это чушь!
Только заметив, как изменился в лице Ван Чанчи, Сяовэнь поняла, что наговорила лишнего. Но сдержаться она никак не могла. Она словно обнаружила чужой недостаток, молчать о котором было невтерпеж.
— На самом деле ничего в этом зазорного нет, — добавила она. — По крайней мере они могут себя прокормить, а это всяко лучше, чем сидеть дома и ждать, когда пироги посыплются с неба.
— А может, они продают доуфу? — заикнулся Ван Чанчи. — Ты ведь знаешь, какой белый и нежный доуфу делает моя мать.
— И где бы они взяли на это деньги?
— Заняли бы.
— Уж коли им Второй дядюшка ничего не давал, у кого им еще занимать?
Как же это было унизительно! Ван Чанчи переживал, что в уездном городе жили многие из его одноклассников и учителей, если они увидят, что его родители побираются, то проклянут не только его самого, но и его последующие поколения. Неудивительно, что у него горели уши, наверняка кто-то его уже костерил. Ван Чанчи бессознательно потрогал свои уши и едва не обжегся. После ужина он все еще чувствовал, что уши его не остыли, ему казалось, словно в него тычут миллионы пальцев со всего света. Решив наведаться в родные края, Ван Чанчи взял сумку и бросил в нее кое-какую одежду.
— Даже если ты приедешь туда, что ты сможешь сделать?
— Если я их найду, то попрошу вернуться в деревню.
— Там они ничего заработать не смогут, а без денег дом не построишь.
— Разве у нас нет денег? У нас их достаточно, чтобы они выстроили двухэтажный дом.
С этими словами Ван Чанчи открыл деревянный саквояж и вытащил сберкнижку.
— Если ты заберешь эти деньги, то как быть с ребенком? Ты ведь не разрешаешь рожать его дома.
Ван Чанчи теребил пальцами сберкнижку. Раскалившись от трения, и пальцы, и сберкнижка начали дрожать. Поколебавшись какое-то время, Ван Чанчи вернул сберкнижку на место. Тогда Сяовэнь сказала:
— А если ты поедешь к ним без денег, то к чему вообще ездить? Они дождутся, когда ты снова уедешь в город, и снова начнут просить милостыню.
— Как я, по-твоему, должен поступить? — спросил Ван Чанчи, расхаживая взад-вперед.
— У меня есть один вариант.
— Какой? — замер Ван Чанчи.
— Съезди, отдай деньги со сберкнижки родителям, но по возвращении сразу сходи к застройщику и потребуй компенсации. Так мы сможем и дом в деревне выстроить, и ребенка в городе родить.
Ван Чанчи этот вариант показался весьма разумным, но в глубине души он был решительно против такого развития событий. Кроме нежелания признавать свою физическую ущербность, он также страшился судебной тяжбы. Ему не хватало уверенности, чтобы судиться с богатыми и влиятельными, и, пожалуй, именно поэтому он принимал лекарства; заведомо зная, что они ему не помогут, он просто тянул время, только чтобы не требовать компенсации. Стоя перед ящиком, Ван Чанчи долго не осмеливался протянуть к нему руку, боясь, что сберкнижка еще не остыла.
33
Приехав в город своего уезда, Ван Чанчи стал обшаривать улицы в поисках Ван Хуая. Он обошел все людные места: вокзалы, кинотеатры, торговые площади, закусочные, пристани, не пропустил ни одной придорожной урны, ни одного пня или столба, но следов Ван Хуая так нигде и не обнаружил. Чем дольше он не мог найти отца, тем больше радовался. Ван Чанчи надеялся, что Ван Хуай все-таки не опустился до попрошайничества, что Всевышний даст ему другой ответ на то, куда запропастился отец. Однако на третье утро, когда Ван Чанчи оказался в десяти метрах от ворот Второй начальной школы, он вдруг заметил какую-то распластавшуюся ниц фигуру. Она показалась ему до боли знакомой. Когда-то такой высокий, такой крепкий, такой отважный, такой спокойный, такой достойный, такой мудрый, такой пропитанный по́том его отец сейчас словно дохлая собака, скорчившись, валялся на земле, весь в каких-то лохмотьях, заросший, со спутанными волосами, грязный от пыли. Перед его лицом стояла погнутая и облезлая железная чашка. Взрослые безразлично проходили мимо, лишь иногда кто-нибудь из детей, выпросив у родителей мелочь, бросал деньги в чашку. Бумажные деньги падали в нее бесшумно, зато монеты издавали звяканье, от которого у Ван Чанчи тут же сжималось сердце, хотя он находился через дорогу и не мог слышать этот звук. Поскольку народ двигался сплошным потоком, у Ван Чанчи не хватало смелости подойти к отцу; укрывшись под деревом, он наблюдал за ним издалека. Ван Чанчи крепился изо всех сил, но слезы сами текли из его глаз, и он то и дело их вытирал, мечтая лишь о том, чтобы вместе со слезами стерлась картина, которую он видел перед собой. Словно повинуясь какому-то шестому чувству, Ван Хуай поднял голову и посмотрел в направлении Ван Чанчи. Ван Чанчи увидел, каким черным и худым стало лицо отца, глаза уменьшились и запали, щеки заросли щетиной. Ван Чанчи ударился головой о ствол дерева: раз, другой, третий, — так, что стала осыпаться кора. Ван Хуай на какое-то время задержал на нем свой взгляд, но, не заметив ничего необычного, снова опустил голову. Во дворе школы раздался звонок на урок, поток пешеходов заметно сократился. Ван Чанчи вытер слезы, выскочил из-за дерева, подошел к Ван Хуаю и бросил в его чашку привезенные с собой двадцать тысяч юаней. Чашка, не выдержав такого груза, накренилась и, повалившись на землю, подкатилась прямо к рукам Ван Хуая. Словно от сильного укола, пальцы Ван Хуая задрожали. Он медленно поднял голову, ошарашенно глядя перед собой, словно на него направили луч света. И буквально в ту же секунду из его запавших глаз потоком хлынули слезы, все его лицо вмиг переменилось, и было непонятно, плачет он или смеется. Слезы вытекали из глаз и скатывались по дорожкам морщин, но, докатившись до середины лица, высыхали, точно их впитывала истосковавшаяся по дождю засохшая земля. Глядя на это истощенное, потрескавшееся от нехватки влаги лицо, Ван Чанчи, который только что старательно вытер свои глаза, снова почувствовал, как они наполнились слезами. Он присел на корточки, обнял Ван Хуая и позвал: «Па…» Этот зов словно пробил невидимую плотину слезных желез Ван Хуая, и поток слез вырвался на волю.
— Где мама? — спросил Ван Чанчи.
В ответ Ван Хуай показал в сторону небольшого переулка напротив. Ван Чанчи поднял с земли Ван Хуая и понес его к указанному месту. Он не ожидал, что Ван Хуай окажется настолько легким — легким, словно ребенок. Он не ожидал, что Ван Хуай окажется таким маленьким — маленьким, словно младенец. Но чем легче казался отец, тем тяжелее было Ван Чанчи; чем меньше казался отец, тем сильнее ныла душа Ван Чанчи.
