Не только фильмы уничтожались и «переделывались», книги также изымались из библиотек – популярные до революции детективы, мистика, сентиментальные и любовно-авантюрные романы… Взамен обреченного на слом старого предлагалось некое «новое искусство».
Правда, оно так и не прижилось.
Это особенно видно теперь – нам. После семидесяти лет советской власти, после семидесяти лет идеологизированных кино и литературы в нашей стране – бум «мыльных опер» и любовных романов в нарядных мягких обложках. Наверное, без этого люди просто не могут жить. Но если теперь «мыльные оперы» и любовные романы сделались чисто женским развлечением, то в начале века (так и хочется сказать – на заре советской власти, ведь шел уже 1917 год!) «мелодрамы» с Верой Холодной (и не только с ней, но в основном с ней) смотрели все: и мужчины, и женщины, и солдаты на фронте, и отдельные представители революционно настроенной интеллигенции (те самые, которые потом будут бороться с «мещанским» и «устаревшим» и смывать фильмы Веры Холодной!), и подростки…
Вот одно удивительное воспоминание:
«Каждое воскресенье, ранним утром, в наш дачный поселок Пущу-Водицу приезжал из Киева трамвай № 19 с открытыми прицепными вагонами. На скамьях прицепа сидели музыканты духового оркестра и играли марш.
Дачники просыпались под этот праздничный сигнал, означавший, что сегодня в парке на пятой линии весь день будет гулянье, а вечером на открытой эстраде состоится концерт, в закрытом театре – спектакль, а в дощатом здании синематографа, что встроено в розовый забор парка и само выкрашено в тот же веселый розовый цвет, в синематографе – премьера новой киноленты.
Поднимая тучи пыли, мальчишки бежали вслед за трамваем, наперерез ему и на ходу вскакивали на подножки, которые тянулись вдоль всего прицепного вагона.
Мы облепляли вагон как рой пчел. Кондуктор даже не пытался потребовать, чтобы мы купили билеты, или согнать нас. И то и другое было бы одинаково бесполезно, и он отворачивался, делая вид, что ничего не замечает.
Так начиналось в Пуще-Водице каждое воскресенье.
Синематограф действовал обычно только по праздничным дням. Там шли то заграничные, то отечественные фильмы. Одни посещались меньше, другие – больше, но, когда объявлялась новая картина с участием Веры Холодной, у входа с утра собиралась за билетами толпа.
Ленту с Верой Холодной крутили с утра до вечера, и не только в воскресенье, но всю неделю, пока все население поселка ее не пересмотрит.
А многие поклонники «королевы экрана» смотрели картину раз по пять, а то и больше.
Нам, мальчишкам, почитателям “Вампиров”, “Тайны черной руки” и “Фантомаса”, это безумие взрослых казалось смешным.
Но однажды заболел сосед по даче – великий поклонник Веры Холодной. Он отдал мне свой билет на вечерний сеанс и велел посмотреть новую картину.
Мне совсем не хотелось идти на какую-то там “занудную психологическую бузу” (выражаясь нашей тогдашней мальчишеской терминологией). Из вежливости я взял билет, тут же решив не ходить и потом изобрести какое-нибудь оправдание.
Своим друзьям я об этом билете ни слова не сказал, чтобы не задразнили.
Однако вечером меня начали грызть сомнения: не посмотреть ли все-таки, чем это взрослые восторгаются? Хоть посмеюсь, думаю.
И вот, когда стемнело, я, вроде бы прогуливаясь, прошел мимо иллюзиона, затем нырнул в толпу, предъявил свой билет и оказался в зале.
Единственным украшением нашего синематографа были новые красного плюша занавеси на всех дверях. В остальном это был обыкновенный деревянный сарай, а в нем скамьи с нанесенными краской номерами мест на спинках, да и волшебный луч света, летящий над головами зрителей к экрану, да еще пианино справа от полотна экрана, и одинокая фигура “тапера” – старенького аккомпаниатора, похожего на Лемма из “Дворянского гнезда”.
В те времена немого кино картина обязательно сопровождалась музыкой. В больших кинотеатрах, таких, например, как киевский театр Шанцера, перед экраном помещался большой и очень хороший симфонический оркестр. К каждой картине составлялась специальная музыкальная программа.
В некоторых кинотеатрах картина сопровождалась квартетом, трио и уж как минимум фортепиано.
Старый “Лемм” из нашего пуще-водицкого синематографа был настоящим художником, никакого “буквализма” не было в его игре. Он импровизировал, передавая общее настроение, общий смысл ленты, и это было прекрасно.
Он не прерывал игру, как это делали все другие музыканты в антрактах между частями, а продолжал тихонько играть, поддерживая настроение зрительного зала. Ведь в те времена после каждой части картины в зале зажигали свет, потому что механик перезаряжал аппарат.
До “великого изобретения” – поставить в кинобудку вместо одного два проекционных аппарата и пускать фильмы без перерывов – человечество еще недодумалось. И до того, чтобы проектор работал от электромотора, тоже не дошли, хотя моторы давно существовали. Механик вертел ручку проекционного аппарата с постоянной скоростью – шестнадцать кадров в секунду – и зажигал свет в зале на время, нужное ему, чтобы заменить часть следующей.
Я уселся и приготовился иронически смотреть эту их взрослую психологическую чепуху.
Не помню уж сейчас названия картины, но оно было в стиле модных тогда “роковых страстей”. И это название, и заголовок первой части, тоже что-то о страстях (в те времена каждая часть предварялась надписью – заголовком), совсем уж настроили меня на смешливый лад.
Погас свет, пошла картина. И я впервые увидел на экране это незабываемое лицо, глаза Веры Холодной… Это не имело ничего общего с фотографиями, которые продавались в сотнях вариантов.
Что-то мне совсем не смеялось. Я странно себя чувствовал. Когда героини не было на экране, я нетерпеливо ждал ее появления.
Первый антракт я неподвижно просидел в каком-то обалделом состоянии, уставившись на опустевшее полотно экрана.
Теперь уж не помню не только названия, но и сюжета картины. Запомнилось только, что это была трогательная, мелодраматическая история несчастной, страдающей героини, которую было бесконечно жалко. В зале все чаще и чаще слышались посапывания и всхлипывания. Мне эти женские проявления чувств мешали смотреть картину.
Потом я почувствовал какое-то незнакомое, непонятное щекотание в горле и пощипывание в глазах. Через минуту я стал шмыгать носом и шарить в кармане, где, конечно, и намека не было на носовой платок. И тогда (да простит меня тень известного всему поселку хозяина пуще-водицкого синематографа!) я воспользовался в качестве носового платка роскошным плюшевым занавесом, закрывавшим “выход на случай пожара”.
Что было, то было.
Примерно к третьей части я сидел не шелохнувшись и вместе со всем залом неотрывно следил за судьбой этой удивительной женщины.
Состояние зала было похоже на какой-то массовый гипноз, и я невольно дышал единым дыханием со всеми, а выходя после сеанса, так же как другие, прятал зареванные глаза.
