И это более чем прекрасно знала и понимала Алла Валерьевна, когда десять лет назад брала ее в дом работать. И не абы откуда, а по рекомендации одного весьма солидного дядечки, уж как та смогла получить эту рекомендацию, бог знает, но она была.
Захаровна вела абсолютно все хозяйство в доме Аллы Валерьевны, потом ее передали в «приданое» Вике, когда та родила сына.
Вика долго кормить сына грудью не стала, обошлась парой месяцев, не желая портить свою всячески обихоженную фигуру и имея пристрастие к светским тусовочным мероприятиям, требующим ее постоянного присутствия и поддержания тела в форме.
Захаровна же, по сути, стала ребенку мамой, самым родным и близким человеком и тянула на себе, помимо Платоши, весь дом и все заботы Викиной жизни.
В праздники, когда у Нестеровых на даче собиралась привычная большая компания, Захаровну отряжали к ним в помощь готовить, накрывать на стол, помогать по устройству мероприятия. Сначала одну, ну, а когда появился Платоша, то и с ним, утверждая, что ребенку за городом на воздухе полезней.
Оно и правда полезней.
Десять лет! И взять вот так и выставить!
У Насти прямо все клокотало внутри от возмущения…
Но, когда она прошла в квартиру за Викой, открывшей ей дверь, и застала там благостную пастораль – семилетнего Платона, увлеченного игрой с молодым человеком, видимо, тем самым «гувенером», а Вика с мамой Аллой по-светски прилично пили чай, сидя за большим «приемным» столом и обсуждая какие-то сплетни, Настена отчетливо поняла, что все ее возмущения и высказывания «в пользу бедных» бесполезны, как прививка от оспы покойнику.
И сразу же остыла, поняв, что общается с этими чужими ей людьми последний раз.
– А где Захаровна? – спросила на всякий случай Настасья.
Ну вдруг женщина что-то не так поняла или произошло какое-то недоразумение. А вдруг.
– Уехала к сестре, – объяснила ей очень довольная Вика и поделилась хорошими новостями: – У нас новая домработница и гувернер у Платоши.
– А чего она уехала? Случилось что-то? – не зная сама почему, продолжала расспрашивать Настя.
– Мы ее рассчитали. Платону не стоит больше с ней общаться, он и так уже совершенно опростился, высказывается в стиле деревни глухой, не отучить, как из Гадюкина какого вылез. А у нас элитная гимназия.
– Понятно, – постным тоном закрыла тему Настя.
Вручила подарок Платону, сослалась на чрезмерную занятость и ушла, совершенно четко уловив, что обе дамы вздохнули с облегчением, когда она заспешила их покинуть.
Она им теперь тоже не по рангу – почти сирота и денег совсем маловато.
А у них элитная гимназия.
– С тех пор и живем вместе, – закончила свой рассказ Настя. – Через полгода справили Зое Захаровне достойную пенсию – она же в Сибири на комбинате работала несколько лет, вот и съездила туда, взяла нужные документы, мы ее у меня прописали и сделали пенсию, как положено. Она все посмеивается: «Я теперь не Зойка-поломойка, а богачка с большими тыщами. Не абы что!» Вскорости я поступила в аспирантуру в Мичуринский НИИ, специально туда пошла, хотелось уехать из Москвы от воспоминаний подальше, от людей, да от всего. И трудно мне было без нашего дома и сада в городе жить. Квартиру сдала большой корпорации в аренду на десять лет, у них же в аренду сняла складской бокс, куда перевезла ценные семейные вещи. Стоят там, чего-то ждут. Наверное, когда скитаться перестану. Часть платы за аренду высчитывают за бокс, а остальное переводят мне на карточку. В Мичуринске мы сняли дом с большим участком, я не могу существовать вне сада и огорода, без работы и общения с землей. И мы очень хорошо там жили. Я защитилась и увлеклась направлением по морозостойким сортам плодовых деревьев, которые могут приспособиться к условиям вечной мерзлоты. Занялась этой темой, и вскоре мы с Захаровной уехали в Новосибирск, куда меня пригласили в профильный отдел и лабораторию. Там мы тоже дом сняли и живем вот уже четыре года в пригороде. Захаровна со мной везде кочует, давно уже не домработница, а нянюшка какая-то, наверное. Теперь всегда со мной будет.
– То есть почти теща, – преувеличенно задумчиво протянул Вольский и столь же преувеличенно вздохнул. – Придется находить общий язык.
– Ну, что ты такое говоришь, Максим! – как заигравшегося ребенка, строго одернула его Настя.
– Да то и говорю! – подскочил он к ней, подхватил на руки и торопливо понес в спальню. – То самое и говорю!
Они заснули практически сразу. Сбегая от вскрывшейся боли, которую оба прятали в себе годами, которая исподволь влияла на характеры, привычки, формировала особую приспособленность к жизни и обстоятельствам, неизбежно отражаясь на отношениях с людьми, всегда выстраиваемых через призму этого своего одиночества, боли и сиротства.
Спасаясь друг в друге, горячо, мощно, торопливо соединились в страсти, откровенничая теперь телами и неотрывно смотря друг другу в глаза, они достигли своей запредельной вершины, не разорвав единения взглядов…
Так и заснули, переплетясь руками-ногами, лишь чуть передвинувшись поудобней и как-то умудрившись прикрыться одеялом.
И проснулись. Сразу оба. Вдвоем, как будто сговорились или один будильник на двоих поставили. На удивление рано – около девяти утра.
– Надо вставать! – подхватилась с кровати Настена, посмотрев время на смартфоне.
– Зачем? – перевернулся на спину и закинул руки за голову Максим.
– Идти на завтрак, – деловито растолковала она, безуспешно стараясь попасть рукой в рукав халатика.
– Зачем нам куда-то идти? – недоумевал расслабленный мужчина. – Во-первых, рано, еще вполне можно поспать, а во-вторых, лучше заказать в номер и вообще отсюда не выходить. – И разъяснил программу: – Я буду тебя тискать, зацеловывать, ласкать всячески и склонять к занятиям сексом.
– У нас же расследование! – напомнила Настя и попеняла: – Ты что! Мне обязательно надо посмотреть на некоторых постояльцев. И проверить свою почту, и посмотреть кое-что в Интернете, и подумать. Работы полно!
Перед дверью Настена вдруг остановилась и громко показательно вздохнула, взявшись за ручку.
– Неудобно как-то утром выходить вдвоем из одного номера. Компрометируешь меня, – пожаловалась она.
Вольский многозначительно хмыкнул у нее за спиной.
Настена еще разок вздохнула и решительно открыла дверь номера, хотя явно была смущена и даже слегка покраснела, запирая дверь на ключ. Вольский же с удовольствием веселился над ее совершенно неуместным смущением.
Заперев дверь, Настя посмотрела на него осуждающе строго, призывая к большей серьезности, но добилась ровно противоположного результата – Вольский уже не тихо хмыкал, а откровенно посмеивался.
Настасья демонстративно развернулась, чтобы идти к лифтам, и в тот же момент резко замерла на месте, постояла так пару мгновений, повернулась назад и указала рукой в другой конец коридора, заканчивавшийся номером люкс, печально известным пропажей постояльца.
