После всех смертей квартира полностью перешла во владение Насти, а мамина доля в доме была поделена между папой и Настей. И на эту часть доли она написала папе генеральную доверенность, когда понадобилось переоформлять документы по участку и домовладению.
Папа пришел вечером к Насте и сказал, что продал дом.
А она постояла-постояла, глядя на него, осмысливая сказанное им, и упала в обморок.
Юрий Андреевич перепугался страшно! Вызвал «Скорую помощь» и до ее приезда держал Настю на руках и все переносил с дивана на кровать и опять на диван, не отдавая себе отчета, что делает.
Она пришла в себя до приезда «Скорой», открыла глаза и сразу спросила:
– Зачем ты это сделал?
– Нам нужны деньги, Настенька. – Папа сразу как-то постарел лет на десять. – Мы с Альбиной оформляем документы на выезд в Америку. Там надо обустраиваться, на что-то жить. И тебе надо на что-то жить здесь, пока я начну зарабатывать и присылать. Одна ты с домом и садом не справишься.
– Но это же наш дом, – растерянно недоумевала она. – Как же я теперь без него буду?
«Скорая» приехала, Насте сделали успокоительный укол, который не мог ее успокоить никаким образом, и смешно было на это надеяться.
Папа остался с ней пожить на неделю и казался Насте состарившимся, каким-то потускневшим, потерянным, прибитым чувством вины и совершенно несчастным.
И она сказала себе: хватит мелодрам! Хватит! Папа прав, ты бы все равно не потянула одна этот дом. Не потянула! Ни по деньгам, ни по силам.
Продали и продали – все! Но оказалось, что все-таки не все – ей предстояло еще и прощание с домом.
Новые хозяева дали им неделю на вывоз вещей.
Папа с Настей заказали машину и поехали туда вдвоем. Настя стояла у калитки, смотрела на дом и не могла понять, как можно за неделю вывезти жизнь, счастье и любовь трех поколений семьи, живших здесь? Как можно вывезти дух этого дома, где каждая стена, каждый сантиметр пропитаны их жизнью, их смехом, яблоневым духом их семьи, их любовью и солнечным счастьем? Ее обожанием зимней вьюги, когда она, прижимаясь носом к стеклу, всматривалась в темноту ночи? Колыбельными, что пела ей бабуля, их струделем и миллиардом всего, чем они наполнили этот дом?
Она сильно зажмурила глаза, мысленно прикрикнула на себя, собралась, даже кулаки сжала и выдохнула, только сейчас обнаружив, что задержала дыханье и долго не дышала, и велела себе заняться делом.
В доме было много ценных вещей – старинный буфет и круглый стол на большой ноге-лапе, посуда, приборы, скатерти ручного плетения – разное. Не все, разумеется, но многое.
А когда они с папой закончили с вещами, Настя пошла прощаться с яблонями.
Вот там, увидев ее, Юрий Андреевич и заплакал, когда осознал в полной мере, чем для его дочери был и что значил на самом деле этот дом и этот сад.
Настя кинулась к отцу, увидев выражение его лица, обняла, прижалась, и они стояли так вдвоем под старой яблоней, посаженной еще прадедом, и плакали навзрыд, не стесняясь своих слез. Плакали по потерянному счастью, по потерянной семье, по ушедшей с родными в небытие любви, по потерянной полноте жизни.
Плакали по себе… осиротевшим навсегда.
И ничего уже не вернуть! Ничего!
– Ты его простила? – тихо спросил Максим.
– Конечно, – удивившись, пожала она плечами. – Я и не держала на папу обиды. В первый момент, когда он сказал мне о продаже сада, мне казалось, что мой мир разрушился окончательно. То есть до сих пор от него оставались еще какие-то ошметки: стены, дорогие сердцу вещи, за которые цепляешься, надеясь, что все еще можно вернуть, а тут рухнули и эти обломки. А потом я очень быстро поняла, что для того чтобы начать уже по-настоящему жить, а не вечно убегать от боли и отчаяния, надо именно так – разрушить все до основания, освободиться и начать выстраивать что-то новое. А папа, обвинив себя в маминой смерти, ничего вокруг не замечал и не понимал меня и моей болезненной привязанности к нашему дому. И еще он чувствовал вину и по отношению ко мне. Вина – это очень тяжелая ноша, разрушающая. И не нужная. Папа – единственный родной человек, который остался у меня, как можно на него обижаться, в чем-то винить и что-то там не прощать? Какие пустые глупости!
Настя приехала в аэропорт, когда Юрий Андреевич с Альбиной улетали в Америку. По дороге она надавала себе наставлений, как правильно держаться, чтобы не расстраивать отца, и без того ужасно переживавшего от мысли, что оставляет ее одну. Он уже сто раз, наверное, порывался бросить эту затею с Америкой и остаться здесь, возле дочери. Она не отговаривала и не принималась преувеличенно уверять, что все будет с ней хорошо (пусть эта сверхактивная Альбина его уверяет).
Настя просто уверено говорила ему:
– Пап, решил – езжай. Я справлюсь.
С Альбиной Насте пришлось еще пару раз пересечься, и встречи оставили на душе неприятный осадок.
Деньги, вырученные за дом с участком, Юрий Андреевич поделил пополам и одну часть отдал дочери. Настя взяла, отпираться не стала. Жить-то и на самом деле на что-то надо, она же все еще студентка, у папы новая семья, да и пока он там устроится на чужбине. А с деньгами был, как говорят нынче, тяжелый напряг.
Очень. Хоть Настя и бралась подрабатывать по мелочам.
Альбина заявилась к ней одна, без Юрия Андреевича.
На серьезный разговор – как озвучила она с порога программу посещения.
Даже вспоминать тот разговор не хочется. Альбина обвиняла Настю в эгоизме, в том, что она не понимает, как нужны им с Юрием Андреевичем сейчас средства для устройства в другой стране, требовала вернуть деньги, приводила аргументы один краше другого о том, что Настя не имеет права распоряжаться квартирой одна и обязана отдать за нее часть стоимости отцу и так далее – все в классике жанра подобных дам.
Настя, указав ей на выход рукой, постаралась ее выпроводить, не удосужившись ответить хоть что-нибудь.
Альбина же убираться восвояси решительно не желала и, поменяв тактику, принялась сначала угрожать, потом давить на жалость и даже всплакнула, смахивая слезу пальчиком с новомодным навороченным маникюром.
Тут уж Настя не выдержала – подтолкнула ее к двери (прямо вот так – двумя руками), а когда смогла-таки выпихнуть Альбину за порог, напомнила:
– Вам уже досталось самое большое богатство – мой папа. И совершенно напрасно вы портите свой макияж, разыгрывая передо мной этот спектакль. Извините, но я не умею сопереживать дешевой пошлости.
Та что-то зло отвечала, кричала через дверь, которую Настя захлопнула перед ее носом, но Настя уже не слушала, ну, на самом деле дешевая мелодрама как-то затянулась.
В аэропорту Настя наклеила на лицо приветливую улыбку, включила на полную катушку наигранный оптимизм и продержалась до самого конца.
