– Нос переломанный… – Настена нежно погладила пальчиком по его переносице. – Шрам этот… – провела она по брови – … и уши, – нежно по раковине уха, – прижаты к голове, как сломанные, это все оттуда?
– Нет, – хмыкнул Вольский, перехватил ее поудобней и поцеловал в переносицу. – Уши такие от рождения, от дедов-прадедов лихих достались. От тех времен только бровь рассеченная. А нос – это уже в училище.
– Ты поступил в военное училище?
– Да, хотя отец был гражданским летчиком, мы с ним сразу решили, что мне лучше пойти в военное училище.
Он поступил без каких-либо трудностей, пройдя все необходимые проверки, медкомиссию и сдав великолепно экзамены.
Ну, военное училище, казарма и ее неписаные законы – это отдельная тема. Первый год там тоже пришлось помахать немного руками-ногами, отстаивая себя и свою свободолюбивую, лидерскую натуру.
Училище Максим закончил с отличием, отслужил год и уволился в запас на гражданку.
– Почему? – до слез прониклась его рассказом Настя.
– Да так, – скривился он недовольно. – Дал по морде одному полковнику, скоту штабному. За дело дал. Меня сразу же арестовали и под трибунал. Но тут вмешался Михаил Викторович и еще один отцовский друг. В ситуации разобрались, полковника того самого под суд отдали, но в армии не положено бить старших по званию, это табу. Наказуемое в любом случае, даже если ты тысячу раз прав. Так что большее, что смогли для меня сделать друзья отца, это снять все обвинения и организовать какой-то немыслимый запрос из МЧС на вертолетчика моего уровня. И меня переводом, с одновременным рапортом об увольнении, отправили на гражданку, сердечно напутствовав матерным словом служить в питерское отделение МЧС.
– А как ты здесь оказался?
– Послужил два года в МЧС. На десятилетие смерти отца приехали его друзья, в числе которых был и его однокашник, Иван Артемьевич Горелов. Мощная личность и мужик такой прочный, настоящий. Он меня и позвал на Север, за Полярный круг, прямо в кафе, где мы поминали отца. Сказал, что работы до черта для таких здоровых мужиков, как я, и вся она тяжелая, каторжная, до последних жил вытягивающая, опасная, экстремальная и плохо оплачивается. А я думать не стал – согласился сразу, с тех пор на Севере и служу.
Вольский замолчал, посмотрел на Настю, возвращаясь из болезненного прошлого, вздохнул-выдохнул, отпуская воспоминания, и признался:
– Я про такую вот жизнь, Настюша, знаю. Про обыкновенную, ни разу не сериальную. С того дня, когда умерла мама, во мне образовалась пустота, словно из меня вытащили какую-то важную часть, ничем ее не заменив. Тогда я еще маленький был, мне просто было очень больно, непонятно, обидно до ужаса, и я жил со всем этим. Но рядом находился отец, и я чувствовал его любовь, и была семья, пусть и такая неполная, но надежная. А когда его не стало, с ним ушло все, что оставалось еще от нашей семьи. И эта пустота внутри стала чувством хронического одиночества. Это особое чувство. Я свыкся с ним, сжился, и оно давно стало частью меня. Люди странно устроены, они ко всему привыкают – и к хорошему, и к плохому, и к больному. У меня есть настоящие, надежные друзья, остались друзья отца, довольно близкие мне люди, и женщины встречались, к которым я очень тепло относился и в которых влюблялся. Даже жена была, не к ночи буде помянута, – улыбнулся он иронично уголками губ. – А эта сиротская, ничем не заполненная пустота так всегда и оставалась во мне. Никому и никогда я не рассказывал о своем прошлом. Никогда. Но вчера, когда увидел тебя, со мной сделалось что-то необыкновенное, словно вдохнул вдруг чистого горного воздуха после того, как годами привык задыхаться и жить с одышкой. Я вдруг почувствовал и понял, что теперь не один в этой жизни. – Максим вдруг стушевался от столь эмоциональной и длинной речи, не свойственной ему. – Не оратор я и как-то коряво пытаюсь объяснить то, что испытываю, но уж как могу.
И, чтобы избавиться от чувства неловкости, накатившей на него, он подхватил Настену под мышки, переложил на кровать и навис над ней, опираясь на локти.
– У нас в Якутии есть одна потрясающая художница, она пишет в народном стиле, я тебя с ней обязательно познакомлю. Подозреваю, что она тайная шаманка, посвященная жрица и живет лет тысячу, не меньше. Однажды она сказала мне потрясающую вещь: «Человек стремится нагромоздить всякие правила и сложности, порожденные его страхами. А жизнь, она изысканно проста, и человеку только-то и надо, что услышать свою истинную душу и то, как звучат в унисон с ней души близких ей людей и природа». Вот и все, понимаешь?
– Это очень красиво, – завороженная его голосом, взглядом, словами, произнесенными тихо, чувственно, почти шепотом, сказала Настя.
– Я услышал, как звучат наши души. Разве есть что-то важнее?
– Я не знаю, – тихо призналась она, и отчего-то на глаза набежали слезы.
– Не бойся, – сказал он ей очень просто.
Наклонился и поцеловал – нежно, неторопливо, чувственно. Настя вздохнула под его поцелуем, обняла, прижалась к нему, и любые слова перестали иметь значение, даже такие возвышенные и красивые, как те, что сказала художница-шаманка…
Для него весь мир был в этой женщине, для нее – в этом мужчине, и оказалось, что можно быть одним целым и дышать в унисон, впускать в себя страсть, сводящую с ума. И ей – принимать всю его неистовость и силу, а ему – отдавать все, что может, – и он был в ней, с ней, и они неслись, стонали, рвались вперед… и мир вновь разлетелся миллионами осколков…
– Мы опять не заказали чай, – с трудом произнесла Настя, приходя понемногу в себя.
– Давай сейчас закажем, – не сразу отозвался Максим.
– А сколько времени? – спросила Настя, продолжая лежать.
– А хрен его знает, – резонно заметил Вольский.
Перевернулся на спину, протянул в сторону руку, нашарил рядом Настю и притянул к себе.
– Ты хочешь чаю? – уточнил он.
– Чаю нет, а их фирменного травяного отвара с ягодами выпила бы с удовольствием, – прислушавшись к себе, сказала Настена. Подумав, добавила: – И кусок штруделя… – подумала еще и внесла небольшую поправку. – Наверное.
– Сейчас мужчина соберется с силами и закажет все, что пожелает женщина.
– Ты клад, – серьезно заявила Анастасия и, перевернувшись на живот, пристроилась рядом с ним и оперлась на локти, чтобы видеть его лицо. – Редкий мужчина. Ценный экземпляр, вожделенный приз. Такие, как ты, не бывают свободными, ты давным-давно должен был быть пойман и окольцован.
Внезапно «редкий мужчина и вожделенный приз» стремительно высвободил свою руку из-под нее, схватил Настену за талию, приподнял и уложил на себя, она пискнула от неожиданности, но с игривой радостью.
– Это такие, как ты, особи не бывают свободными, за вами нормальные мужики охотятся и быстренько замуж разбирают!
– Меня трудно замуж разобрать, – смеялась она, чувствуя неудержимое веселье, искрящуюся радость жизни и великолепное «послевкусие» их совместной вершины. – Я «синий чулок», ботан, прошлый век, постоянно в земле ковыряюсь и еще ку-ку немного – с деревьями и растениями разговариваю. Не музицирую по вечерам на фортепиано, не вышиваю крестиком, не хожу на дискотеки и в клубы, не тусуюсь, не состою в социальных сетях, не делаю селфи, не чатюсь, не постюсь и даже не умею водить машину.
