В кухне над чем-то весело смеялись мама с папой, которые готовили ужин для всех, и мама, звонко хохоча, все повторяла:
– Ну, Юра, ну что ты выдумываешь?
– Я даже не сочиняю, – смеялся в ответ папа.
В печке трещали дрова, поскрипывал, тихо урча, довольный натопленный дом, пахло яблоками и пирогами, и Настюшка с щекочущим игривым испугом придвигалась совсем близко к окошку, почти утыкая в холодное стекло свой маленький носик, и смотрела в эту страшную вьюгу там в темноте, и знала, что ничего ей на самом деле не страшно, потому что она в домике, и они все вместе.
И она снова хрумкала печенькой, шумно отхлебывала компот и чувствовала полную гармонию своей маленькой жизни, ее нерушимую защищенность и абсолютное счастье.
И единственно правильное мироустройство всего вокруг.
Она развернулась от окна и, грустно улыбнувшись, посмотрела на Максима.
– До сих пор помню те свои ощущения, такими сильными и яркими они, наверное, были.
Максим даже не шевелился, боясь спугнуть это ее настроение и тонкую нить воспоминаний, в которые она так сильно погрузилась. И такая странная смесь счастья и печали в чистом неразбавленном виде отражалась у нее в глазах.
– Твои дедушка с бабушкой жили в деревне? – очень тихо, осторожно спросил он.
– Нет. Они москвичи, просто у нас был дом в Подмосковье. Старый и очень добротный дом, который построил еще бабушкин папа, мой прадед. Дом и большой сад.
Дом был крепкий, большой и надежный, как Кремль, и окружал его яблоневый сад.
Великолепный, радушный и загадочный яблоневый сад.
На Яблочный Спас дедушка отбирал самые красивые яблочки из скороспелок и ездил в соседний небольшой уютный городишко освящать их в церкви. А из освященных яблок выбирал одно – самое лучшее, самое налитое, непременно с красным бочком и хвостиком с листочком, гордое, красивое, приносил его Настюшке и торжественно вручал:
– Вот, внученька, тебе предводителя яблочного, – говорил он. – Попроси, чтоб год урожайный да добрый для яблочек наших был. И пошепчи ему все хорошее.
Настюшка нюхала это важное яблоко, громко втягивая в себя его запах, старательно шептала «предводителю» пожелания всякого добра, а потом вместе с этим нашептанным добром и съедала до косточек и хвостика с листочком.
И то ли какой-то там яблочный дух ее пожелания слышал, то ли дедушка, с любовью и тщанием ухаживавший за каждым деревцем в саду, знал какие-то особые, волшебные слова, но урожай они всегда собирали знатный.
Яблок было очень много. Дедушка проверял каждое, внимательно просматривал: если какое кривенькое, побитое или с отметинами – то на готовку, а красивые, налитые, да тугие от сока спелого – те складывали на чердаке в больших деревянных коробах, пересыпанных специально привезенной с дальней лесопилки пахучей стружкой, и они долеживали аж до весны.
Из яблок готовили джемы, варенья по особым рецептам, яблочный уксус целыми бутылями, разнообразные настойки, делали сидр и даже гнали самогон, да не простой, а затейливый, по старинным немецким рецептам в несколько перегонок – немного, как говаривала бабуля, «для себя на праздничек и гостям в подарочек».
А еще варили настоящую пастилу, которую требовалось постоянно помешивать, уваривая из пюре, и пахла она так, что Настена не выдерживала и таскала ложками мягкую тягучую массу прямо из огромного таза из-под руки бабушки или мамы, размешивающей ее.
И, понятное дело, яблоки раздавали коробами и ведрами друзьям и соседям вместе с другим щедрым урожаем с ягодных кустов и грядок.
Но самым главным, самым великим летним событием был, конечно же, их неповторимый, великолепный струдель!
Бабушку, мамину маму, с самого рождения и до окончания школы воспитывала немецкая «бонна». «Бонна» была из числа немецких коммунистов, сбежавших из Германии от Гитлера в Советский Союз и сотрудничавших с правительством. Родители бабушки, Настины прадедушка и прабабушка, прошли всю войну от первого дня до последнего, потом работали на каких-то ответственных постах и должностях и дома появлялись крайне редко. А немецкая коммунистка спокойно и уверено вела все домашнее хозяйство и воспитала бабулю, привив ей непотопляемую немецкую практичность, стремление к идеальному порядку и перфекционизм в любом деле, передала все свои секреты и знания по хозяйству и научила всем старинным рецептам своей семьи и немецкой кухни в целом.
В том числе и рецепту знаменитого струделя.
Не штрудель, как привыкли его называть, а именно струдель, на старинный позабытый манер!
Сначала бабушка «колдовала», готовя совершенно необыкновенное тесто, и раскатывала его, после чего на столе стелили белоснежную скатерть, и бабушка с мамой начинали это тесто растягивать на весь стол, пока оно не становилось тонким-претонким, почти прозрачным. Сверху выкладывалась начинка из чуть припущенных, томленых яблок с орехами, медом и корицей, и с помощью скатерти тесто скатывали в длинный толстый рулет, резали на несколько частей, укладывали в глубокий противень и ставили в печь.
На первый струдель в году, аккурат на Спас, собиралась целая куча гостей, и когда его торжественно извлекали из печи, перекладывали на огромные тарелки, посыпали сверху сахарной пудрой и подавали на стол, по заведенной традиции, гости открывали прошлогоднее яблочное вино и пели особую песню, и каждый придумывал свои собственные слова с одним-единственным условием – обязательно благодарить природу за прекрасный урожай.
Очень смешно получалось. Настюшка это обожала – она громче всех горланила, перекрикивая взрослых и детей, придумывала какие-то совершенно несусветные вирши, прыгала и носилась вокруг стола, проживая каждой своей клеточкой невероятное, большое-пребольшое настоящее детское счастье.
– А сейчас этот сад есть? – уже зная ответ, все же спросил Вольский.
Она помолчала, справляясь с чем-то очень непростым и болезненным, как через гору перебиралась, и он явственно видел эти ее старания. И наконец ответила:
– Нет, – и улыбнулась несколько натянуто. – Он, может, и есть, но у совсем других людей. – И попросила, словно о помощи: – Давай чай попьем.
– Давай, – сказал Вольский.
И в следующее мгновение шагнул к ней, обнял осторожно и прижал к себе, поцеловав в макушку.
Они стояли так и долго, продленно обнимались, и она медленно отпускала свою застарелую боль.
– Спасибо, – подняв голову, заглянула Настя ему в лицо, когда почувствовала себя легче, только чуть-чуть еще подергивало внутри, как заросшую новой розовой кожицей и потревоженную болячку.
Он кивнул, всмотрелся в ее глаза, медленно наклонился и поцеловал.
И так это было правильно, так естественно и единственно верно и возможно – этот его поцелуй, стремительно перерастающий из успокаивающего, ободряющего и нежного в горячий, жаждущий, напористый.
