И все-таки почему не мемуары? И почему не о главном — не о Второй мировой? Этими вопросами задавались все знавшие, о чем пишет отец, а их было немного. Человек замкнутый, он не делился замыслами, не спрашивал совета и не вдавался в объяснения. Если бы он успел довести работу до конца, наверное, сам объяснил бы, почему ему было естественнее писать о себе как о другом человеке. Думаю, ему нужна была дистанция между ним самим и героем, обусловленные ею свобода и отстраненность. Но, кроме того, мне кажется, этот взгляд на свою судьбу, как на чужую, отвечал его замыслу — исследовать, как складывается человек, становится человеком, понять, что в нем от времени, от других людей, что от своей воли, что от случая. А книга о Второй мировой была бы написана, если бы жизнь продлилась. Осенью 1966 г. отец отдал на машинку “примерный план-набросок” первой части — рукопись книги, которую в издательстве назвали “Солдаты России”, но работать над ней дальше и даже вычитать верстку ему уже не пришлось».
В другом мемуарном очерке Наталья Родионовна сообщает некоторые дополнительные подробности о романе «Солдаты России»:
«Его книга… написана набело изящным старинного склада почерком, совершенно без помарок, настолько продуманным и выношенным было каждое слово… варианты предварительного названия — “Байстрюк”, “Бастард”… Захваченность работой, которой приходилось заниматься урывками, говорила о призвании, а сам первый черновик — о несомненных литературных способностях. Всякий раз просматривая рукопись, еще не тронутую редакторской правкой, я поражаюсь своеобычному складу авторской речи».
Дочь убеждена, что Родион Яковлевич был человеком разносторонним: «Так уж случилось — он стал военным, но я убеждена, что отец нашел бы себя и в другой профессии, так живо было его любопытство ко всякому ремеслу, занятию. Он мог бы стать врачом, литератором, учителем, биологом — эти профессии его особо привлекали». Кстати, Вера Николаевна Малиновская, скорее всего, была преподавателем биологии. И тесно общавшийся с ней Л.В. Рожалин, друг детства Малиновского, по ее рекомендации стал биологом — специалистом по возбудителям болезней картофеля.
Наталья Родионовна свидетельствует:
«С глубоким уважением и даже поклонением отец относился к ученым. Если бы во мне обнаружился талант к точным наукам, думаю, папа был бы счастлив. К гуманитарным способностям он относился спокойнее, может быть, оттого что сам чувствовал слово и был способен к языкам (хорошо знал французский и испанский). А перед гениями науки преклонялся. Помню, однажды отец взял меня, еще школьницу, на какое-то торжество в университет, в фойе показал мне высокого худого человека: “Смотри и запомни — это Ландау”. Спустя несколько лет, когда отец взял меня в Звездный городок, у которого тогда еще не было названия, я услышала произнесенное с тем же радостным уважением: “Смотри, это — главный конструктор”. Фамилия Королев была еще неизвестна.
Я как-то спросила: “Кем ты хотел быть?” Что не военным, я уже знала, слышала раньше: “Хотеть быть военным противоестественно. Нельзя хотеть войны. Человеку естественно хотеть стать ученым, художником, врачом. Они созидают. А ты разрушаешь, даже защищая, и жертвуешь. Отсюда внутренняя тяжесть военной профессии, тяжелой и без того”.
На вопрос: “Кем?” — папа ответил: “Лесником”. Думаю, это правда, и правда именно того года — не на всю жизнь. Молодым он, может (и даже наверняка), ответил бы иначе, тем более честолюбие в нем усугублялось памятью об испытанных в детстве унижениях. Лесник — поздняя утопия, глубинно созвучная его натуре. Но история, как известно, не знает сослагательного наклонения…»
Дочь маршала вспоминает:
«Папа не охотился. Мы и близкие его друзья знали, почему. Не боясь показаться сентиментальным, он сказал как-то, что, убив на первой охоте лань (или козочку? Что там водится в монгольских степях?), подошел и увидел ее глаза. Больше никогда не стрелял. Но на охоту ездил, уважая право собаки на любимую работу. Первому на моей памяти дратхарту Милорду не было равных. Всякую утку он приносил папе, выслушивал одобрение: “Молодец, Милорд!” и повеление: “А теперь отнеси тому, кто убил”. Пес нехотя, но безошибочно относил. В Москве папа уже не ездил на охоту (свободного времени в сравнении с Хабаровском совсем не оставалось), хотя бывал, когда звали, в Завидове, где не только охотились, но главным образом решали дела.
И там он не изменил своему обыкновению — не стрелял, сколько бы над ним ни подшучивали».
Вот что еще Наталья Родионовна Малиновская рассказывает об увлечениях отца:
«По вечерам папа чаще всего решал шахматные задачи или читал Флобера по-французски, чтобы не забывался язык (и тогда рядом с книгой, под лампой счастливо мурлыкал общий любимец — сибирский кот Ласик). А когда все же случались выходные или наступал отпуск, папа отдавал его рыбалке. Сколько часов, нет, дней я просидела на берегах самых разных рек и озер в поле зрения родителей, и в холод, и в дождь с упоением кидающих удочку! Только сейчас, вспоминая об этом мучении своего детства и отрочества, я понимаю, что для папы эти тихие часы были душевной необходимостью. Человек самоуглубленный и молчаливый (полслова за вечер и две фразы за воскресенье), он нуждался в общении с природным миром и, по крайней мере, так — рыбалкой, домашними зверьми — восстанавливал равновесие.
Вообще безразличный к вещам, папа во всяком месте земного шара, куда попадал, покупал рыболовную снасть — и надо было видеть, с каким вкусом и знанием дела! Помню, как на пути к Сакр Кер (всего три дня в Париже!) нам с папой попалась рыбарская лавочка, и битый час я тихо страдала, а папа рылся в россыпях грузил и блесен, но зато потом, обретя какую-то железку с перышком, как он рассказывал о “Комеди Франсез”, о Монмартре и цитировал:
Париж фиолетовый,
Париж в анилине
Вставал за окном “Ротонды”…»
Как мы видим, Родион Яковлевич был не чужд поэзии и по памяти цитировал стихотворение Владимира Маяковского «Верлен и Сезанн».
Наталья Родионовна особо останавливается на страстной увлеченности отца шахматами:
«…юношеское увлечение шахматами с годами переросло в стойкую привязанность. Знатоки считают, что папа играл на вполне профессиональном уровне, да и его шахматная библиотека свидетельствует, что ее собирал не дилетант. Есть в ней, кстати, и том, посвященный мастерству Ботвинника, с дарственной надписью гроссмейстера.
Сколько себя помню, на отцовском столе лежала маленькая, с ладонь величиной, темно-вишневая коробочка. Раскрытая, она распадалась на два квадрата — шахматную доску с дырочками к каждой клетке, куда втыкались стерженьки крохотных фигур, и обтянутую малиновым бархатом крышку-корытце для ненужных фигур. Шахматная коробочка раскрывалась едва ли не каждый вечер: разбор партий и решение задач вошли в привычку, и только большой сибирский кот Ласик, брат легендарного Нуара, считавший место на столе под лампой своим, позволял себе вмешиваться в этот молчаливый диалог с доской, трогая лапой фигурки или теребя желтый граненый карандаш фирмы “Фабер”».
Увлечение Малиновского шахматами подтверждает и Александр Щелоков, много лет проработавший в газете «Красная звезда»:
