— Стасик, можно? — мать стучалась в дверь лаборатории, голос звучал заискивающе.
— Работаю. — Когда мать заходила в студию, он чувствовал себя незащищенным.
— Пообедаем вместе, втроем. Я сварила борщ.
— Кто-то пришел?
— Ядранка. Мы ждем тебя обедать.
— Знаешь, что я отмочила? — спросила Варвара задорно, когда Стас пришел на ее кухню.
— Отмочила? Не знаю. Привет, Ядранка.
Девушка улыбалась сидя на угловом диванчике, выглядела необычно, волосы посветлели, обрамляли лицо прямыми прядями.
— Я потеряла деньги! — Варвара смеялась, а глаза были беспокойными.
— Где потеряла?
— Если бы знала где, то не потеряла бы, а нашла. Триста долларов, представляешь?
— Хорошо представляю триста долларов…
— Должна была отдать — но по дороге, пока мы с Иваном ехали, выронила или что. Я бы решила, что совсем не брала, но записываю расходы в книжку. Придется голову лечить.
— У моей майки, — вставила Ядранка, — тоже голова была больна, потом полако лечилась.
— Лако-полако! — умилилась Варвара сербскому словечку. — Вина выпьем?
— А твоей голове это как? — поинтересовался Стас.
— Моей голове то что нужно.
Выпили черногорского сухого вина, закусили сыром и привезенными из Будвы маринованными оливками, съели по тарелке борща.
— Дивно, — восхитилась Ядранка и сумев выразить восторг лицом, руками, бровями, — тако не можу, само чорбу радим, — светилась девушка.
— Я научу, — пообещала Варвара. — Главное, надо задействовать девятнадцать ингредиентов… это особое число в кулинарии, одиннадцать из них твердые и восемь быстро разваривающиеся.
— Како? Шта девятнадцать?
Стас удивился: впервые при нем мать предлагала научить варить борщ. Ни его бывшая жена, ни тем более кухарка не удостаивались такой чести. Варвара над борщом колдовала серьезно, соблюдала собственные правила; повторить эту партитуру, по глубокому убеждению Стаса, не сумеет никто.
— Проводишь Яцу? — спросила Варвара после завершения обеда.
Стасу хотелось вернуться к лицезрению облаков; одна серия снимков, как ему показалось, складывалась в орнамент, в короткую линию знаков. Но Ядранка так доверчиво смотрела — и действительно было уже поздно.
— Зайду в мастерскую минут на десять — и провожу, — пообещал Стас. Он отозвал мать в коридор:
— Дать тебе денег, ма?
— У меня есть, только противно быть склеротичкой. Хотела купить два билета в Черногорию, для себя и Нинки, значит, пока не судьба.
— Сейчас там жарко, но если надо — возьми.
— Яца! Стасик тебя проводит, — сказала Варвара сладким голосом.
Интересно, Ядранка действительно тихоня или прикидывается? Забавная ситуация, — рассуждал Стас, ненадолго вернувшись к работе, — мать пригласила девушку, можно сказать, из далекой европейской деревни. Девушка кровь с молоком, по-русски изъясняется не очень, и мать, похоже, надеется, что я должен увлечься. Смешная… кажется, акцент Ядранки делает ее более привлекательной в моих глазах. Ну, молодость, ну характер хороший, наверное. Сегодня сходила в салон и заметно преобразилась. Это означает, что я ей нравлюсь, или что ей нравится — жить в Москве? Общаться с моей матерью? Стас убедился, что думает о постореннем и на небесных снимках ничего не видит. Он аккуратно убрал негативы и отпечатанные снимки. НЕБО он фотографировал по старинке, на пленку.
— Ядранка, Стасик может тебе рассказать о Москве, — напутствовала Варвара. — Идите через Патриаршие на бульвары, посидите в кафе. Если загуляетесь допоздна — Яца переночует в гостевой.
Во время прогулки на каждую его реплику Ядранка произносила «исто». Стасу это скоро надоело.
— Выпьем кофе? — предложил Стас. — Или по бокалу вина?
— Вина.
В кафе на Бронной, расслабленно устроившись в глубоком кресле, Ядранка заулыбалась.
— Ты во время войны жила в Черногории? — спросил Стас.
— Зачем? В Белграде жили.
— С родителями?
— Да, так, — ответила Ядранка, подумав.
— А страшно было, когда бомбили Белград?
— Нет, — Ядранка смотрела ему прямо в глаза, и Стас заметил, что зрачки ее расширены. — Мы само тако — рУчили, когда бомбили, шАтались! Ништа. Потом ушли оттуда.
— Как это ушли?
— В Церногору. Монтенегро.
— Вы уехали из Белграда?
Она молча кивнула. Стас, привыкший смотреть на лица профессионально зорко, увидел, что ее глаза сверкнули, на мгновение проявилось лицо разгневанной цыганки, — но тут же особенный взгляд был погашен.
Такси для Ядранки поймали на Тверском бульваре. При прощании она не торопясь поцеловала его в губы. От неожиданности Стас не ответил, ошарашено следя за тем как рука девушки гладила его живот, скользнула по рубашке, теплые пальцы пробрались за ремень.
Возвращаясь домой пешком, Стас не мог понять: ему смешно? польщен? Да нет, что ему Яца — Ядранка, тихий омут ядранский. Надо забыть о ней. И как забудешь, если стараниями матери она теперь из их квартиры не вылезает? Засыпая подумал: а если и вправду жениться на такой почти молодой девушке, родить с ней двоих или троих, поселить их с матерью на берегу Адриатики, дети вырастут веселыми, у моря. Адриатика там по-местному называется Ядран.
* * *
В купе никого не было.
Стас сел прикрыв глаза, расслабился. Это такой тоннель, поезд «Москва — Таллин»: ты садишься и вспоминаешь молодость. Кажется, что жизнь была ярче, хотя на самом деле ты сам был посвежее. Он тогда был юным, и Мила тоже, они с большой компанией сотрудников «Автотрансрекламы» впервые ехали в близкую Европу. В дороге не собирались ложиться спать, обсуждали предстоящие развлечения. В Таллине тех лет выставлялись особенные художники, особенные фотографы. Стас вспомнил: фамилия одного художника была на букву «А» — Аарек, кажется, — и еще был Томас Винт. Чем же они отличались, как сформулировать? Лаконичная эстетика. Изысканность особая, европейская. Другая культура. Тогда мы просто говорили: «вот у них — культура». При этих словах вспоминались не столько картины и выставки, но столик в кафе, покрытый чистой скатертью и украшенный букетом. Считалось, что у поляков «культура», у эстонцев, литовцев и латышей тоже. Во Франции, Италии, Англии тем более. Нам не хватало красоты в собственной повседневной жизни, быт был убогим, и когда мы видели, что люди живут комфортно и уютно, становилось тоскливо. Завидно.
А наша живопись, кинематограф того времени, литература, театр бесподобный — это не «культура», а хлеб насущный. Мы привычно заглатывали хорошие книги, позевывая, наблюдали за игрой таких актеров, что спустя двадцать лет сердце останавливалось при взгляде на старые записи спектаклей. Будто не замечали всего этого, воспринимая ту роскошь как компенсацию за отсутствие свободы выбора.
