Витал считал, что она испугалась денег.
— Но я же не отринула их. Надеюсь, книга получится, не помню, чтобы кто-то до меня написал о людях в реальном поезде. В этом можно найти много символов, как ты думаешь?
Было четыре часа дня, они пили шампанское, Ларисе нравилось за обедом выпивать пару бокалов.
— Мне кажется, что в своем дурацком поезде, Лариска, ты увиливаешь от новых обязанностей.
— Есть Виктор, он всем занимается.
— И Ольга, которая полетит к Мартину в Дубровник, чтобы плавать с ним по Адриатике. Сидеть в припортовых кафе, любоваться закатами, кутаясь в шелка…
— Они будут плавать вместе с Томасом!
— Ничего не меняет.
— Почему, собственно, я должна быть несчастна оттого, что Ольге, да и Мартину — будет хорошо там во время круиза? Они оказались похожи.
— Похожи? Ты бредишь, Ларик.
— Знаешь, чем? Мы с тобой придумываем словесные формулы, потом пытаемся жить по ним. И когда что-то не клеится, нам надо вывести очередную формулу, чтобы страдать уже в соответствии с ней. Наши проекции на мир должны в мозгу пройти сквозь словесный фильтр, выстроиться в предложения и абзацы. А Ольга с Мартином…
— Ни думают ни фига… не соображают.
— Умеют жить, не вслушиваясь на каждом шагу в оживленную мозговую дискуссию. Мы же пугаем себя заранее… боимся ошибок, потому что не умеем прощать себя. Ольга приняла изначально, что мир — это дружественная среда. И мир для нее становится простым и веселым.
— Мир весело отдает ей твои бабки.
Лариса рассмеялась.
— Там, знаешь ли, на всех хватит.
Она взяла корочки со счетом и вложила туда кредитку. Витал в последнее время перестал предпринимать попытки платить по счетам в ресторанах.
— Издеваешься? Когда я предлагал издавать журнал или построить теннисный клуб, ты отказалась. Но спокойно смотришь на то, что Ольга ведет образ жизни, который должна… можешь вести ты.
— Штампы у тебя в голове, Витал. Готовые картинки: как именно должен вести себя человек с большими деньгами. Знаешь, почему так? Иллюзия, что люди могут морочить голову читателю или телезрителю, а сами при этом останутся свободными от той же ерунды, которую производят для обывателя. В конце концов оказывается, что они сами состоят из этой ерунды — и из ничего больше.
Ларисе показалось, что Витал сердится, нервно крутит пустой бокал из-под шампанского, внимательно заглядывая в него.
— Настоящая роскошь, чтобы решала я, а не деньги, — сказала она. — Это круче, по-моему.
— Не знаю насколько круче, но глупее. Придумала искусственную модель: «захочу — и стану кочегаром». Миллионер спускается обратно в трущобы! И потом, даже по твоей теории… собирая материал в поезде, ты не проживаешь эти встречи, а коллекционируешь, будто складываешь в мешок что-то полезное для будущего. Как картошку на зиму.
— Меня это успокаивает.
Успокаивало, что можно вернуться домой, устроиться в кабинете с чашкой чая и закончить записи о последнем дежурстве.
Темы исповедей пассажиров можно было более-менее четко разделить по поколениям. Однажды ей встретился старый человек, лет под девяносто, он рассказывал как участвовал в трех войнах. Люди того поколения несли свидетельство о войне и о репрессиях.
Пассажиры пятьдесят-семьдесят лет, если говорили о трудностях, то это были трудности неразберихи времени СССР и постсоветского периода. Нас соединили насильно, говорили одни, и не собирались это прощать. Нас разъединили нелепо, говорили другие, и собирались оставаться с этой обидой до конца своих дней. Русский язык, эстонский язык, культура, образование, визы, жесткость властей с обеих сторон. Сами претензии и их трактовка зависели от национальности, характера и успешности человека. Зеркальные экстремумы: вы — оккупанты; а вы — фашисты. И те и другие были правы.
Молодые о политике говорили редко. Встречались и среди них люди, увлеченные борьбой за права с той или с этой стороны, но чаще молодые просто жили.
Однажды во время дежурства Лариса познакомилась с учителем русского языка по фамилии Иванов, он возвращался из поездки в Москву со своими учениками. Учитель был бодрым человеком средних лет, изъяснялся на хорошем эстонском, рассказывал, что в гимназии городка Тартусского уезда, где он преподает, дети снова стали выбирать русский язык как второй иностранный. Ларисе очень понравился этот оптимистичный пассажир среди многих обиженных и жалующихся.
Витал после ресторана пошел ее провожать.
— Что думает о твоем трудовом подвиге дочь?
— Ее пьеса сначала будет идти в Англии, потом в Москве … ты прочитал?
— Нет еще.
— Прочти, — Лариса подумала о себе отстраненно, что становится безапелляционной, наверняка Виталу стало труднее с ней общаться. — Поэтому Русе не до меня, впрочем, как всегда. А вот Мартин сказал про мою книгу: отличная идея.
— И пригласил Ольгу путешествовать вместе.
— Что тут такого?
— Ничего, один богатый мужик на яхте.
— Видишь, ты придумал сценарий, которым хочешь меня напугать.
— А ты типа не боишься.
— Сейчас кажется, что не боюсь. У меня есть жизненный план.
— Ты могла все это устроить себе и без наследства.
Прощаясь с Виталом, Лариса подумала, что в последнее время они только и разговаривают, что о деньгах. «Может быть, мы еще поработаем вместе», — почему-то решила она.
* * *
Варвара возвращалась из поездки по Норвегии и Швеции — через Таллинн, она чувствовала себя так хорошо, будто ей удалось переродиться.
Поездке предшествовала катастрофа. Когда Стас снял где-то квартиру и перестал общаться, Варвара страдала, но терпеливо ждала. Загрузила себя работой, стала ходить в бассейн. «Одиночество», — крутилось перед ней страшное слово. «Не бывает одиночества, — упрямилась Варвара, — всегда можно выбрать из своего ближнего круга — или даже неближнего — двоих-троих, давать им больше тепла… небольшие усилия приходят благодарностью и вниманием этих людей, потом других, вокруг будет столько друзей, сколько захочешь».
Наконец, она дождалась звонка сына, его счастливого голоса. Стас сказал, что Ядранка беременна, и они придут на воскресный обед. Долгожданное предложение общения, счастливое воссоединение семьи. Это совершенно не приемлемо. Варвара и рада была бы поверить в беременность Ядранки, уговаривала себя принять новость, но у нее не получалось. После нескольких ночей, воображаемых разговоров со Стасом, мать позвонила ему и сказала, что просит его зайти для разговора один на один. Сослалась на легкую простуду и объяснила, что с беременной женщиной пока общаться не рискует.
Надо было сказать Стасу, что его обманывают, Варвара была в этом убеждена. Но когда он вошел, мать увидела — сказать ему правду сейчас все равно что убить.
