В дни болезни Маруси в театральном общежитии произошел невиданный скандал, комендантша заведения не помнила такого: старшекурсник с третьего этажа пребывал в запое, и ночью решил пострелять из ружья по окнам особняка на другой стороне переулка. Сама по себе стрельба в центре Москвы вызвала переполох, но кроме того, напротив было здание учреждения, отвечавшего за развитие культуры в Российской Федерации. Пьяный студент метил в окна кабинета деятеля культуры, известного на всю страну благодаря телевидению и слегка циничному обаянию. Ночью там, разумеется, никого кроме сторожа не было. С воем приехали две патрульные машины, скорая помощь, прибыли пожарные. Стрелявшего повязали и передали в руки наряда милиции, в общем, настоящая булгаковщина. Сразу после этого началась череда допросов, интервью, приехали съемочные группы от многих телевизионных каналов.
В общежитии на несколько суток воцарился переполох, отчасти веселый: студенты были взбудоражены, ходили по комнатам, собирались группами, по много раз пересказывали свои беседы со следователями и с начальством, выпивали, спать от возбуждения никто не мог. Журналисты и операторы с кинокамерами дежурили перед единственным входом, выйти незамеченным из маленькой кривой двери было невозможно, проводились очные ставки и баллистические экспертизы, решалось, было ли происшествие безумным хулиганством или же кровожадным умышленным покушением на жизнь важного чиновника от культуры. Комендантшу уволили.
В суете проведать Марусю забывали; она лежала пластом, бредила и покрывалась страшноватой сыпью. Потом кто-то вспоминал, что больной надо пить, говорил, что хорошо бы ей померить температуру, обсуждали, не может ли ее болезнь быть заразной. Мать Олеси по телефону из Киева советовала вызвать скорую, чтобы отправить Марусю в больницу, но девушки боялись, что лечение окажется платным, решили подождать. Кто-то раздобыл детский горшок, соседки по комнате выносили его по очереди. Через неделю Маруся впервые спала спокойно, не пугая соседок двуязычными монологами, вскоре она начала садиться на кровати, потом вставать.
На занятия Маруся пришла еще не твердо держась на ногах, на работе пришлось взять отпуск. Несколько раз преподаватели, напуганные ее худобой и бледностью, отправляли студентку из института общежитие, Маруся послушно шла отлеживаться. Через неделю должна была приехать мать, и Маруся знала, что если ей не удастся скрыть свою болезнь, Лариса или сама надолго останется в Москве, или заставит ее вернуться в Таллинн.
Поневоле проводя много времени в постели, Маруся написала пьесу для новогоднего студенческого спектакля, получилось больше похоже на философскую притчу. Энергичный молодой режиссер, случайно увидев репетицию пьесы в училище, обрадовался, что наконец появился материал, который можно показать на европейском фестивале молодежных театров. Они с Марусей договорились о постановке экспериментального спектакля по ее пьесе. Готовились к фестивалю в Базеле, но потом пришло приглашение из Эдинбурга, который проводится на два месяца раньше базельского, поэтому пришлось репетировать интенсивнее.
10.
По-европейски деликатно, будто на цыпочках, поезд приблизился к платформе. Ларисе приятно было оказаться в пространстве родного города. „Таллинн позволяет жить и трудиться, он не уничтожает человека“, — успела подумать она. Пока в тамбуре возилась со своим чемоданом, услышала близкую мелодию саксофона, это был живой звук, „killing me softly with his song“. Когда-то Мартин играл на пианино и пел эту песню для нее.
Поодаль Лариса увидела мужа в новом пальто, с букетом ирисов в одной руке и с большим черным зонтом в другой. Все в Мартине выглядело иначе, будто и лицо, и глаза — все было промыто и заново прокрашено, это был молодой Мартин. Рядом с ним под зонтом стоял бородатый музыкант в смокинге, играл на саксофоне. Лариса с трудом вытаскивала чемодан и набитый книгами пакет, ручки которого оторвались еще вчера. Мартин отдал саксофонисту ирисы — и подбежал к ней.
— Что за представление, Мартин?
Он поцеловал ее — Лариса уже и забыла о таких поцелуях, не родственных. Саксофон все звучал, проходящие пассажиры деликатно отводили взгляд. Пока песня не кончилось, они стояли обнявшись, танцевали под мелким зимним дождем.
— Мартин! Лариса! — к ним летела Ольга в развевающихся одеждах: пальто салатового цвета, огненный шарф, волосы в каплях дождя. Лариса отметила, что Мартин повернулся навстречу Ольге с той же благостной улыбкой, так и замер. Лариса взяла лицо мужа ладонями, развернула к себе:
— Что здесь без меня произошло?
— Встреча с оркестром! — Ольга сунула Ларисе в руки свой букет, какие-то зеленые розы, стала ее тискать и целовать. — Пойдемте, Витюша торопится. Это тоже наши цветы? — Она метнулась к музыканту, выхватила ирисы.
— Куда мы?
— Сюрприз! — Ольга приплясывала.
Вещи погрузили в огромную серую машину. Адвокат Виктор был за рулем, всю дорогу он молчал.
„Недавно я ничего не знал об этих людях, — думал Виктор, иногда взглядывая на Ларису в зеркало, он впервые видел ее близко, — а ведь они станут моей работой на несколько лет, может быть, на всю жизнь“.
Старый британский банк после рассмотрения документов и долгой экспертизы признал претензии на наследство „обоснованными“. Документами были копии бумаг с чердака квартиры Мартина: обрывки старинных грамот на стародатском и старонемецком, бумаги из семейного архива Мартина, выписки из архива городской ратуши, две газетные заметки 30–х годов. Солидный банк возбудился, зашевелился как роящийся улей. Дело о наследовании было не единственным в своем роде, и все же очень необычным, при этом весьма невыгодным для банка. Открыто недовольство не выказывалось, но Виктор почувствовал, как душа банка словно нахмурилась в смятении. Был назначен персональный куратор дела, высокий красноносый господин с выпирающим животом, Виктор должен был общаться с ним. Сверху куратор начинался с отполированной лысины, а заканчивался столь же идеальными лакированными ботинками, такими мягкими, что в них было бы очень удобно танцевать латинские танцы. Виктор про себя представлял куратора драконом, посаженным перед кучей золота, чтобы кусать или пугать огнем из зловонной пасти любого, кто приблизится.
Ибо наследство Мартина оказалось горой золота — в современных масштабах.
Его семье в этом банке принадлежало два счета: один был открыт в конце девятнадцатого века, второй в конце тридцатых годов двадцатого. Финансовая операция, растянувшаяся на сто с лишним лет, если учитывать обращение Виктора в начале двадцать первого столетия, сработала будто по заранее разработанному плану, и притом очень вовремя; Виктору объяснили, что уже через три года предъявить иски по двум счетам было бы невозможно.
„Дракон“ предложил для начала вести переговоры по одному из счетов, и повернул разговор таким образом, будто Виктор сам выбрал второй счет, более „мелкий“. Виктор отметил уловку, но решил, что так действительно удобнее: история с ранним счетом была запутанной, банк готовился, вырабатывал стратегию, Виктору эта пауза была даже полезна.
