— Почему вы это делаете?
— Ищу, может быть. Что-то необычное. Это ведь постоянный, но ежеминутно меняющийся объект, больше нет таких вокруг нас… куда разнообразнее телевизора, — Стас впервые пытался кому-то объяснить свою страсть. — Нам внушили, что небо банально, что ничего значительного мы в нем усмотреть не можем.
— Море еще тоже, — воодушевилась Маруся, — я с ним в особых отношениях, как и папа.
«Лариса любила море, — вспомнил Стас, — она разговаривала с ним».
Варвара, наконец, вернулась.
— Можно посмотреть ваши снимки неба? — попросила Маруся.
— Нет, детка, он никому… — мать хотела вмешаться, но ей снова позвонили.
— Будет ли интересно, но конечно… пойдемте покажу.
— Мне интересно.
Ее прямота начинала нравиться Стасу: в пространстве такого человека, умеющего откровенно высказать свое мнение или желание, легко находиться.
В жилой комнате студии был беспорядок, повсюду разбросаны вещи Ядранки, Стас торопливо закрыл туда дверь. Они смотрели снимки в лаборатории, Стас впервые показывал архив Неба, где цветные и черно-белые снимки были аккуратно рассортированы по годам, по странам, по городам, по времени года и суток. Маруся перебирала фотографии, он в полумраке украдкой рассматривал ее лицо с правильными мелкими чертами, уже не думая, что она похожа на Ларису. И все же лицо было ему словно знакомо.
— А снимки Таллинна можно посмотреть? — произнесла она.
— У меня почти ничего не получилось.
— Можно увидеть то, что «почти»?
Он достал эти снимки, уже отпечатанные, и вдруг вспомнил:
— Может быть, летом из Таллинна мы ехали с вами в одном поезде? Вы были с мальчиком, вас провожали родители…
— Меня провожал только отец. И еще брат. Наверное, это была не я. Но я действительно уезжала со своим молодым человеком, — Маруся даже не улыбнулась.
И все же Стас остался в уверенности, что видел Марусю. Он поставил диск с кантатами Баха.
— Вот съемка в Пекине, в городском парке, там красивые пруды. И здесь в Москве. Небо, отраженное в воде Патриарших. Мне нравится эта пара, небо и вода, интересно снимать один и тот же фрагмент в двух отражениях, то есть измерениях… Иногда в воде появляется иное небо, не такое как над ней. Как вода лежит на земле, и непонятно, что ее удерживает, так и небо опирается на воду. Мне интересно, изменяет оно воду или нет. Структуру, может быть.
— Но воды без неба не бывает.
— Не бывает. Это правда. В природе нет такого, в домах только. Или в бассейне, и она там неживая.
— Вы пробовали лежать на спине в море и смотреть на небо?
«Так любила делать Лариса, — вспомнил Стас. — Может быть, она тогда говорила мне об отражениях? Может, это она заразила меня НЕБОМ?».
— Самое трудное, когда лежишь, смотреть внимательно вверх, почему-то редко получается, — задумчиво проговорила Маруся. — Тебя начинает колотить. Наверное, потому что ты своим телом разлучаешь море и небо, может, они этого не любят, и когда лежишь между ними, да еще с открытыми глазами, тебя трясет.
— Здесь на Партиарших лебеди плавают по облакам. Когда я их снимал, вспомнил, что древние гадали по внутренностям птиц, и потом понял почему.
— Но это было наивно.
— Иногда то, что кажется наивностью — лишь утерянное знание. Птицы связаны с тремя стихиями: с небом, водой, и с землей, конечно. И та энергия, что они способны впитывать в полете — может, и есть информация, которую искали и находили жрецы… отпечаток информации в птицах… может, и прошлое и будущее крутится в небе, а они выхватывают.
— Информация, отпечатанная в гусиной печени?
— Но… каким-то образом все наверняка связано. Может, именно в птицах.
Они услышали как открывается входная дверь.
— Э-хе, то я! — прогудела Ядранка весело, сбрасывая в коридоре шуршащие пакеты. Стас поднялся, чтобы ее встретить. Маруся осталась за столом, задумчиво составляя из фотографий пасьянс.
8.
Лариса сидела посреди комнаты обставленной по-спартански в маленькой гостинице московского представительства железных дорог Эстонии. Приехав наконец в Москву, она не чувствовала ничего, кроме робости перед чуждым мегаполисом, он сразу забрал всю ее энергию. До вечера оставаясь в номере, она вставала лишь для того, чтобы налить себе воды или прибираться.
«Как Маруся живет здесь уже полгода?», — подумала она и улыбнулась, вспомнив, как легко ей самой удалось адаптироваться здесь в восемнадцать лет. «Теряешь способность воспринимать новое», — сказала она своему отражению в зеркале туалетной комнаты. Они договорились встретиться с дочерью на Манежной площади, и Лариса, несмотря на декабрьскую темень и гололед, решила дойти до места встречи пешком.
Что изменилось в Москве? Масштаб появился нечеловеческий, с раздражением думала Лариса, это город, устроенный для машин, именно они тут тусуются, звучат, спят на тротуарах, двигаются по городским артериям и вовсю пускают газы. Несметное количество автомобилей — проявление постсоветских комплексов местных людей, которые долго были лишены возможностей буржуазного потребления, и когда дорвались, — потребление приобрело карикатурный размах. Что-то жалкое есть в стремлении каждого человека заключить себя в передвижную металлическую капсулу.
Ее пугал этот город неопределенной формы, всегда расплывающийся.
Лариса поймала себя на том, что думает про жителей Москвы, и вообще жителей этой страны — отстраненно, как о чужих, такого раньше с ней не было. «Эти русские», — когда она слышала такие слова дома в Таллинне, ей было неприятною. Но сегодня ей здесь многое казалось лишенным чувства меры, бестолковым, что ли. Раздражало, например, что при первом морозе на улицах появилось огромное количество шуб, «выход зверей», определила Лариса. Конечно, в Москве холоднее, чем в Таллинне, но массовая демонстрация скальпов животных… нельзя ли хотя бы попытаться не носить на себе шкурки убиенных?
Лучше стало то, что некоторые здания, которые она помнила умирающими, были сохранены и восстановлены. На улицах чисто, в центре появилась предрождественская нарядность: гирлянды, елки, много огней. «Но уютности, которая живет в Таллинне, делая повседневность более сносной, здесь нет в помине», — определила Лариса. Новое, чего напрочь не было здесь раньше — кафе и рестораны, даже предположить было нельзя, что когда-нибудь в Москве можно будет поесть на каждом углу. Цены жуткие.
Она впервые осмотрела ансамбль Манежной площади, он неприятно поразил; фигурки, изображающие персонажей русских сказок, показались ужасными. Скульптуры в ямах замерзших фонтанов напоминали о советских детских садиках, их соседство с архитектурой Кремля выглядело анекдотично. «Деревенская эстетика», — Лариса снова заметила, что оценивает город сторонним взглядом и слишком критично. Не сочувственно, это точно. Наконец она увидела Марусю, одетую в пальто, кончик изящного носа дочери был красным, светлые волосы выпущены. Обычно прямые волосы сейчас лежали жесткими завитками, будто она только что распустила косу.
