— Европа начала семнадцатого века ухмылялась: Рудольф Другий сошел с ума! Даже сегодня пишут, что он был ненормальным, а под конец жизни окончательно спятил. Он, видите ли, не хотел никого принимать. Подозреваю, Рудольф был настолько вменяемым, что нежелание видеть глупые рожи — выражал свободно! Каков же итог его жизни, правления? Великая Прага, гармоничный центр Европы! Разве можно сравнить такой памятник с итогами деятельности других, так называемых нормальных правителей?! Один, всего один человек подарил нам «злату Прагу», и его до сих пор обзывают! Где справедливость, господа?! Любые — законодательные или военные — достижения других монархов кажутся жалко — незначительными по сравнению с тем, что он сумел сделать. Кто это понимает? А я желаю, — он отпил шампанское из бокала, — добиться правды!
Она в том, господа, что имена живописцев и зодчих, а также великих поэтов и композиторов остаются в истории дольше, чем имена политиков, и тем более финансистов, даже самых талантливых. Творцы в миру часто живут тяжело, а в веках они самые почитаемые персонажи. Те же, кто при жизни имеют все, добрую посмертную славу могут заслужить, только если помогали кому-то из творцов. Мы никогда бы не вспомнили Лоренцо Медичи, Франциска Первого Французского, Рудольфа Второго, если бы они многие свои сокровища не передали художникам. Кем был, к примеру, Людовик ХIV? Абсолютным монархом, величайшим правителем Европы, но имена Люлли и Мольера мы вспоминаем чаще, ставим их на один уровень с бессмертным именем короля. Мольера даже выше, если такие вещи можно сравнивать. В новейшие времена этот ряд можно продолжать до бесконечности. Пегги Гуггенхайм с ее музеем — да кто бы знал, кто она такая, лишь музей ее прославил, и кто бы помнил имя миллиардера Сороса, если бы не его фонд? Мало ли денежных мешков живет по всему свету! Или взять наших меценатов, потомков купцов-миллионеров… славное поколение благотворителей получилось, господа. Бахрушин, по-моему, Бахрушин сказал: «деньги есть большая ответственность». Чутье вселенской истины, натренированное поколениями старообрядцев, подсказало им, что только такой памятник можно себе выстроить, он будет надежным вложением, и не пострадает ни от смены власти, ни от мародеров, ни от инфляции. Во какой памятник соорудил себе Трьетьяков! А Сергей Иванович Щукин… или Савва Морозов, например… думаю, философия меценатов России на грани девятнадцатого и двадцатого веков станет темой следующего альбома.
Леха сел за рояль, сыграл фрагмент этюда Рахманинова. Бурная музыка соответствовала темпу его речи, было похоже, что это Леха продолжает темпераментно звучать. На экране появились алтари Нигулисте.
— Видите? Это так называемый алтарь Черноголовых, мы видим тридцать коленопреклоненных олигархов конца XV века. Черноголовые всегда вкладывали в искусство огромные деньги, и поэтому память о них сохранилась. А вот главный алтарь Нигулисте. Сегодня стоит как минимум 50 миллионов долларов… в раскрытом виде ширина его больше шести метров, не только роспись, но и 77 деревянных скульптур. За это тоже заплатили Братья Черноголовые. Как вам? — Взгляд Лехи светился.
Распорядительница вечера, моложавая женщина Лена, делала оратору отчаянные знаки, он не реагировал. Тогда она встала и включила свет. Сощурившись от света люстр, Леха начал испуганно оглядываться, будто очнулся. Но не замолчал:
— Большие деньги попадают к человеку не просто так — это доверие Господа, которому ничего не стоит позволить даже идиоту за неделю заработать миллион. Деньги большие, как я понял, даются с одной целью… денежный товарищ, мешок этот… должен отдать их на искусство. Точно говорю, аккумулировать и отдать. Если он сделает это — то останется в памяти истории, не сделал — будет стерт из популярных хроник.
Лена, по-прежнему улыбаясь, махала Лехе двумя руками, но он смотрел поверх ее головы. Ей пришлось повернуться лицом к публике и сказать со звонкой интонацией пионервожатой:
— Друзья, прервемся ненадолго, а потом зададим автору вопросы.
— Не расходитесь, мой друг хочет сказать что-то! — Воззвал Леха пронзительно, как о спасении.
До Стаса дошло, что Леха указывает на него:
— Расскажи нам, что ты почувствовал, когда снимал алтари в Таллинне.
Стас попытался вспомнить свою съемку.
— В Нигулисте я попал в своеобразный треугольник между алтарями и картиной. Алтари — это посыл в вечную жизнь, молитва животворящая, а рядом с ними висит картина «Пляска смерти». Для нас, обычных людей, это два полюса земного существования, вход и выход.
— И там гробница герцога де Круа… — подсказал Леха.
— Да, при Петре жил герцог, с которым случилась история.
— А ты понял, почему с ним такое случилось?!
— Что? В общем, там есть плита, и под ней погребен этот забавный персонаж, действительно.
Вдруг Стасу стало ясно, что именно произошло с ним самим в Таллинне, в точке между алтарями и картиной.
— Давайте поговорим после перерыва! — вновь призвала Лена.
Люди шумно поднялись, образовали небольшую толпу, которая перетекала через узкую дверь в холл и далее в тесный буфет, там желающим наливали шампанское в одноразовые стаканы. Стасу хотелось остаться одному, он решил, что неплохо бы стрельнуть сигарету. И услышал скрипучий голос матери:
— Хорошее издание. Дорогое?
Варвара поцеловала Леху троекратно, приподнявшись на носках.
— И слушать тебя было интересно, а вот познакомься, моя новая ученица. Стас, подойди.
Рядом с матерью стояла маленькая девушка с синими глазами и косой из светлых волос. Стас засмотрелся, не в силах понять — что именно не позволяет ему отвести взгляд.
— Очнись, это Маруся.
Девушка спокойно смотрела в глаза Стасу.
— Приехала из Таллинна. Правда прелесть? — Варвара с нежностью смотрела на ученицу.
«Она чем-то напоминает Ларису, — отметил Стас, — я не имею права не додумать ту мысль, что вспыхнула три минуты назад, когда я был на сцене! Но что это была за мысль?! Еще немного — и упущу ее…».
— Маруся приехала поступать в театральный. Очень талантлива, уверяю тебя! Хотя в этом году не поступила, пошла на платное, но мы с ней работаем, немножко убираем этот акцент… где Ядранка? — оглянулась Варвара.
Стас обошел небольшое помещение, даже заглянул в курилку, но его подруги не было. Оказавшись снова в полупустом зале, он увидел, что его мать и Маруся вдвоем рассматривают альбом. Ядранка сидела одна в закутке за колонной. Стасу стало ее жалко:
— Яца, — сказал он как можно ласковее, — иди к нам.
— Не хОчу, — прогудела она басом.
— Прости меня, Яца, видишь, Леха хотел, чтобы я выступил, а я не додумался посадить тебя рядом. Прости, — повторил он. Ядранка опустила голову, пряча глаза за пышными локонами. — Идем, неудобно, мама тоже ждет тебя.
Она, наконец, подняла лицо, и Стас увидел тот самый гнев, который хорошо запомнил во время их первой прогулки.
