Уже при Джахангире встречаются свидетельства об аграрных беспорядках из-за частой смены назначенцев [Moreland, 1929, p. 130]. Бернье, путешественник середины XVII в., вкладывает в уста знакомого чиновника следующее часто цитируемое замечание:
Почему, собственно, бедствия этой земли должны заботить нас? И почему мы должны тратить все наши деньги и время на то, чтобы сделать ее плодородной? Каждый миг нас могут лишить ее, поэтому наши усилия не принесут пользы ни нам самим, ни нашим детям. Так давайте же извлечем из этой земли столько денег, сколько возможно, и пусть крестьяне голодают или бегут, а когда поступит приказ, мы оставим после себя только мрак и запустение [Ibid., p. 205].
Хотя Бернье мог немного преувеличить, есть достаточно свидетельств в пользу того, что он указывает здесь на главный недостаток могольского государства.
Свидетельства Бернье и других путешественников хорошо согласуются с тем, что нам известно о ситуации из распоряжений Аурангзеба. Вместе они рисуют картину того, как крестьяне облагаются высоким налогом и подвергаются суровой дисциплине и в то же время число крестьян неизменно снижается отчасти из-за того, что они бегут в области за пределами могольской юрисдикции [Habib, 1963, ch. 9; Moreland, 1929, p. 147; 1923, p. 202]. Поскольку крестьяне бежали, доходы назначенца снижались. Назначенец с кратковременным и ненадежным положением пытался возместить свои потери, усиливая давление на тех, кто оставался работать. В итоге процесс приобретал кумулятивый эффект. Система Моголов выдавливала крестьян в области, находившиеся под контролем более или менее независимых вождей, где условия были получше. Утверждение Бернье, что в этих областях крестьяне подвергались меньшему гнету, находит подтверждение в многочисленных независимых источниках. Мелким заминдарам, вовлеченным в неравный спор с могольской бюрократией, также было выгодно хорошее обращение с крестьянами. Поэтому автономные источники власти, которые моголы не смогли искоренить, оказывались центрами притяжения для крестьянских восстаний. Бунты происходили часто, даже в самый расцвет правления Моголов [Habib, 1963, p. 335–336]. Когда же могольская бюрократия стала более тягостной и коррумпированной, бунты приобрели более серьезный масштаб. Во многих областях крестьяне отказывались платить налоги, брались за оружие и занимались грабежом. Вожди, возглавлявшие крестьян, не стремились к тому, чтобы улучшить положение своих подданных. Один из них сказал о простых людях: «Деньги не для них, дай им пожрать и прикрыть задницу, этого достаточно» (цит. по: [Ibid., p. 90–91, 350–351]). Тем не менее, вероятно по причине откровенного отчаяния в сочетании с патриархальной и кастовой преданностью, крестьяне охотно следовали за ними. В самом деле, в своем противоречивом смешении патриархальной преданности, сектантских религиозных нововведений и открытого протеста против несправедливостей господствующего строя, а также против актов кровавого возмездия и грабежа крестьянские движения в распадающейся могольской системе демонстрируют сходство с тем, что происходило в других обществах в тех же условиях примитивных коммерческих отношений, начинающих проникать в деспотичный аграрный строй [Ibid., p. 338–351].
К середине XVIII в. гегемония могольской бюрократии сменилась системой мелких княжеств, нередко враждовавших между собой. С этой ситуацией столкнулись британцы, когда они предприняли серьезные попытки проникнуть в индийскую провинцию.
Если обратиться к историческим свидетельствам, то легко – возможно, слишком легко – можно заключить, что динамика системы Моголов не благоприятствовала ни развитию политической демократии, ни экономическому росту, сколько-нибудь напоминающим западные образцы. Здесь не было землевладельческой аристократии, которая преуспела бы в отстаивании собственной независимости и привилегий в борьбе с монархией, но в то же время сохранила бы политическое единство. Вместо этого независимость, если ее можно так назвать, принесла с собой анархию. Нарождающейся буржуазии также не хватало независимой опоры. Обе эти особенности были связаны с хищническим характером государственной бюрократии, становившейся все более захватнической по мере своего ослабления, которая, сокрушив крестьянство и спровоцировав его на мятеж, превратила субконтинент в то, чем он нередко был прежде, а именно – в ряд фрагментированных образований, сражающихся между собой и являющихся легкой добычей для иноземного завоевателя.
3. Деревенское общество: препятствия для восстания
Характер высших классов и политических институций позволяет предположить, почему в Индии не было экономического и политического движения по направлению к капитализму такого же типа, как в отдельных частях Европы XVI–XVIII вв. Более подробный анализ положения крестьян в индийском обществе помогает объяснить еще две особенности, имеющие важнейшее значение: преобладание отсталых форм культивации – разительный контраст с процветающей крестьянской культурой в Китае и Японии, и явную политическую покорность индийских крестьян. Хотя у этой покорности могли быть исключения, которые лучше рассмотреть в особом разделе, крестьянские восстания никогда даже отдаленно не приобретали такого значения в Индии, как в Китае.
Сбор урожая и способы его производства во многих областях Индии и по сей день остаются преимущественно такими же, какими были в эпоху Акбара. Рис играл важную роль в Бенгалии. В северной Индии в основном выращивали зерновые, просо и бобовые культуры. Декан производил джовар (jowar, jovār или juār – это разновидность проса или сорго) и хлопок, тогда как на юге вновь преобладали рис и просо [Moreland, 1920, p. 102, 104; Habib, 1963, ch. 1]. Урожай как раньше, так и теперь зависит от ежегодного сезона муссонных дождей. В стандартных трудах по Индии часто повторяется утверждение, что в большей части страны сельское хозяйство – это азартная игра с дождем. В некоторой степени система ирригации позволяла получить независимость от этой игры даже в эпоху до британского господства, хотя это было осуществимо по всей стране. Недостаток муссонных дождей периодически приводил к жестокому голоду. Это происходило не только в древности, но и несколько раз за время британского господства. Последний голод разразился в 1945 г. Часто утверждается, что непредсказуемость природной стихии сделала индийского крестьянина пассивным и апатичным, помешав переходу к интенсивным крестьянским методам культивации. У меня есть глубокие сомнения на этот счет. Китай не меньше, чем Индия, страдал от внезапного голода, и тем не менее энергичность и развитые методы ведения сельского хозяйства тамошних крестьян с давних пор вызывали всеобщее восхищение.
На этом фоне индийские практики кажутся расточительными и неэффективными, даже если сделать серьезную скидку на этноцентрическую предвзятость ранних британских описаний. Технологии находились в стагнации. Сельскохозяйственные орудия и методы обработки не претерпели существенного изменения с эпохи Акбара до начала XX в. [Moreland, 1920, p. 105–106]. Легкий плуг, в который запрягали вола, был и остается сегодня самым важным орудием труда. Корова, таким образом, была источником энергии, пищи (конечно, не мяса) и топлива, а также объектом религиозного поклонения.
[202] Преимущества пересаживания риса были известны, по крайней мере в некоторых областях, еще в начале XIX в., а возможно, и раньше. Однако в отличие от Японии организация труда была настолько слабой, что крестьяне получали от этого метода лишь небольшую выгоду. «Около половины риса было в итоге пересажено в первый месяц сезона, – сообщает Бьюкенен в 1809–1810 гг. об одном из районов на северо-востоке Бенгалии, – и это принесло чрезвычайно хороший урожай; пять восьмых остального риса было пересажено на второй месяц, что не принесло никакого прироста урожая; а три восьмых было пересажено на третий месяц, принеся настолько низкий урожай, что применение этой практики в целом было экономически неоправданно, но в противном случае люди страдали бы от безделья» [Buchanan, 1928, p. 345].
[203]
