Детям, конечно, пришлось сообщить заранее. Сыновья сперва опешили, потом хохотнули слегка, стали меня по плечу хлопать:
– Ну, отец, ты даешь! Крестины-то скоро?
Елена, дочка моя, ничего не сказала. Мне всегда с сыновьями было проще, чем с ней. На них я и прикрикнуть мог, и руку пару раз поднимал. Они ничего, не обидчивые. А эта – как что не по ней – побледнеет, вроде Галины Еремеевны, и глаза опустит. И как-то мне всегда от этого тошно становилось. Старался с ней не связываться, все на мать перекладывал.
– Ты, Галина, – говорил, – сама со своей дочерью разбирайся.
Галина Еремеевна, пока здорова была, очень хорошо с Еленой ладила. Понимали они, что ли, друг друга, не знаю. Знаю только, что когда у Елены не ладилось в жизни, она сразу к маме бежала. Забьется к ней под одеяло, и шепчутся они всю ночь. Я тогда в столовую шел спать, ни во что не вмешивался. Ну, а как Галина Еремеевна заболела, Елена очень переменилась и стала меня избегать. Только и видел ее опущенные ресницы. И разговаривала она со мной не так, как раньше, а тихо-тихо, почти что шепотом. Поэтому и я невольно свой голос понижал. Плохо нам было друг с другом, совсем плохо. А тут приходится такую новость сообщить! Я даже речь приготовил. Думал, скажу так: «Дочка! Мне ведь всего шестьдесят три года. Человек я крепкий, на здоровье не жалуюсь. Очень еще пожить хочется. Мы с твоей матерью друг друга любили, уважали, взаимно поддерживали. Ну, случилось такое несчастье: мать рассудок потеряла. Что же, и мне теперь себя похоронить? Ты меня пойми. Сама ведь уже замужем, взрослая, должна такие вещи понимать». Тянул я, тянул с этим разговором и сыновей просил не лезть раньше времени. Дождался, пока Елена ко мне приехала, что-то ей из материнского шкафа нужно было достать, и говорю ровно теми словами, как приготовился:
– Дочка! Мне ведь всего шестьдесят три года. А она побледнела и тихо-тихо меня спрашивает:
– Не наигрался еще?
Я чуть не взорвался. Вся в мать пошла! Та ведь тоже мне нервы трепала: сначала вот так побледнеет, потом из нее неделю слова не вытянешь. Наверное, и рехнулась, в конце концов, от своей этой скрытности.
– Ты про что? – спрашиваю. – Про какую игру? Но она губу закусила, все, что из шкафа вывалила, подбирать не стала, и бегом в прихожую. Я за ней.
– Брось, – говорю, – свои фокусы! Надоело! Я с матерью твоей знаешь сколько этих фокусов насмотрелся?
Застыла, молчит. И уходить – не уходит, и слова не произносит. Смотрит в одну точку. Мимо меня, конечно. Я справился со своей злобой и говорю ей по-хорошему:
– Ты, дочка, на свадьбу придешь? Братья твои обязательно там будут. С женами.
– Приду, – говорит. – Не одна.
Я подумал, что она про мужа своего говорит, про Юру. Он тоже в театре осветителем работает.
«Ладно, – подумал я, – вроде обошлось. Самое трудное позади».
Но настроение она мне в тот день очень сильно испортила.
Люся потребовала, чтобы обязательно венчаться. Дурацкая, конечно, затея. Я лично человек неверующий, мне эти спектакли ни к чему. Но нельзя с первого дня с новой женой ругаться. Тем более церковь все-таки. Старинный обряд.
Обвенчались мы утром, сразу после загса, священник попался молодой, расторопный. За сорок минут управился. Взяли недорого: шесть тысяч. Люся во время венчания глаза прикрывала, изображала, наверное, как она глубоко все переживает. Наконец, к двум часам добрались до китайского ресторана. Я был голодный, как черт. Пошел на кухню, взял себе кусок студня, съел, рюмочку опрокинул. Сразу внутри потеплело. Вернулся обратно. Люся в белом платье, в фате до пят стоит у дверей, гостей встречает. Пришли мои сыновья: Петя и Ваня с женами, и зять пришел, Юра.
– А где, – спрашиваю, – Елена?
– Она попозже придет, – говорит. – Ее на работу попросили выйти. Опоздает немного.
Мне что-то сразу в этом ответе не понравилось. Но я больше всего не люблю в своих эмоциях копаться, никогда до добра не доводит.
Пошла, значит, свадьба. Тосты, поздравления, начали даже «горько» кричать. Но я жест такой рукой сделал, что, мол, вот этого не нужно, не перебарщивайте. Дети ведь тут мои сидят, неловко. А Елены, кстати, все нет и нет. Я на Юру через стол поглядел и спрашиваю его глазами: где Елена? А он отвернулся. Поставил перед собой бутылку водки и все подливает. Весь огненным стал. «Поругались, – думаю. – Издевается она над парнем. А у него моей твердости нет. Совсем подкаблучник».
Перед тем как сладкое принесли, началась музыка с танцами. Музыканты оказались азартными, играли все, что заказывали. Мы тоже с Люсей потоптались, обнявшись, потом она к кому-то другому перепорхнула, потом к третьему. Я на это никакого внимания не обратил: пусть себе прыгает, я ее постепенно к порядку приучу, не все сразу. Отошел к окну, высунулся на улицу, весной подышать. Странное какое-то у меня было чувство внутри. Я про Галину Еремеевну даже не вспоминал: при чем тут Галина Еремеевна, если я новую жизнь начинаю? Она свое отжила, пусть ей теперь тепло будет в ее богадельне, пусть она там кушает себе на здоровье, а мне нужно дальше двигаться. И тут за спиною как грянут «Калинку»! Музыка до того зажигательная, что все в пляс пошли: и трезвые, и пьяные. Кто платочком замахал, кто руки в боки упер. Веселятся люди, на свадьбе гуляют. Начал я к своей молодой протискиваться. Она в самом центре пляшет, туфли новые скинула, фату подобрала, щеки горят. «Ну, ладно, – думаю, – пора и мне стариной тряхнуть. А то, как старик: все в окошко гляжу. Сейчас покажу вам, где черти зимуют».
Но я не успел, слава Богу.
Открывается дверь, и появляется дочь моя старшая, Елена. Толкает перед собой инвалидное кресло. А в кресле – Галина Еремеевна. В тех же самых белых тапочках, и та же заколка на ней в форме рыбки. Не знаю, как я в этот момент выглядел. Наверное, страшно, но я себя не помню. Помню, что к полу прирос, и по спине у меня пот потек ручьями. Музыка оборвалась сразу, будто ее ножницами перерезали. Вот говорят: «лучше сквозь землю провалиться», и правильно это говорят. Есть в жизни такие минуты. Тишина наступила гробовая. Смотрю на Галину Еремеевну. Она веселая сидит, довольная, словно ее и впрямь в гости привезли. Мне головой своей седой, с заколочкой-рыбкой, кивает:
– Здравствуй! Здравствуй!
Понимаю, что имени не помнит и, кто я, тоже не помнит, но такая приветливая, такая ко мне дружелюбная, ласковая!
– Как дела? – спрашивает. – Все у тебя хорошо? И у меня тоже все хорошо. Мы вот гуляем тут с Лялечкой.
«Лялечкой» она иногда Елену называла, когда та маленькой была. У меня в голове застучало: то ли бежать броситься куда глаза глядят, то ли Елену по морде так ударить, чтобы от нее мокрое место осталось, то ли вырвать у нее из рук это кресло и на улицу. С другой стороны: а что я на улице с Галиной Еремеевной буду делать? Такси не поймаешь. Да и не факт, что Галина Еремеевна не разорется от страха благим матом, тогда еще хуже. А вокруг по-прежнему молчание. Кто-то, слышу, закашлялся, на него зашикали, как в театре. Я к самому креслу подошел, и тут Галина Еремеевна руку мне протянула. Робко так, приветливо. Я до того растерялся, что руку ей быстро пожал и тут же этой рукой – как вдарю Елене пощечину! У нее все лицо распухло за одну секунду. Крепко я вдарил.
