Он не испугался того, что умирает, но испугался другого: не хватит дыхания, и он не успеет поймать мыслью что-то главное, что-то самое важное, на осознание которого никогда не было ни сил, ни желания. И теперь он начал судорожно, торопливо вспоминать, перебирать. Все было не то. Все не то.
И тут его вдруг осенило.
«Какой я Веласкес? – подумал он радостно. – Какой Рафаэль? Я пьяница и мелкота».
Ему стало тихо, светло и спокойно. Вот это и было тем главным, с чем нужно отсюда уйти. Слово «мелкота», которое только что употребила Агнесса, рассказывая, как в кафе к ней подсаживались мужчины, на которых ни в чем нельзя рассчитывать, рассмешило Лопухина до колик, и, испугавшись, что его сейчас вырвет от смеха, он быстро сел на пол, привалился к дивану и потерял сознание.
* * *
Последние пять-шесть месяцев Вадим Левин жил в смутном ожидании новой беды. Жена, которая лет сорок назад так безудержно тянула его к себе, – жена угасала. Не только психически. Она облетала, как дерево, на котором не осталось ни одного листика, и даже случайная птица, решившая отдохнуть в своем быстром энергичном полете, ни за что не села бы на его мертвую ветку, пугаясь того же, что все: угасания. В ее ненакрашенном, немного дрожащем рту еще жили какие-то ненужные слова, которые натыкались друг на друга, словно они были слепыми, глухими и не понимали, куда им деваться: толпиться обратно в пологое горло или все же вывалиться наружу. Она чувствовала, что люди не понимают ее, и сердилась на это. Гнев ее был бурным, но коротким. Через секунду жена забывала, что сердится, и улыбалась широкой счастливой улыбкой.
Один и тот же кошмар преследовал Левина по ночам: он входит в спальню Зои, молодой и здоровой, чтобы переспать с ней, входит из своего кабинета, слегка удивляясь тому, что он ночует в кабинете, но вместо красивой и веселой жены видит узколицую старуху, трясущую головой ему навстречу.
– Ты кто? Ты откуда здесь? – кричит Левин и, как это бывает только во сне, изо всей силы замахивается на нее, но старуха вытягивает шею, напоминая перевернутую на спину черепаху, и вылезшие из орбит глаза останавливают его.
– Ты кто? – шепчет он.
– Опять не побрился сегодня, – радостным Зонным голосом отвечает она. – Давай я побрею.
Он покорно садится на кровать. Старуха достает откуда-то чашку с мыльной пеной и кисточку, которыми никто давным-давно не пользуется, и, намылив ее, касается его щеки. Пена расползается по лицу, щекочет ноздри, заливает уши. Сквозь пену Левин чувствует холодный блеск наточенной бритвы, и страх охватывает его: такая зарежет, какой с нее спрос?
– Мне деньги нужны, – доверительно говорит старуха. – Большие хорошие деньги нужны.
– Зачем? – спрашивает он сквозь пену.
– Поеду в Стамбул.
Она раскрывает рот, и все внутри у нее начинает бурлить, точно в откупоренной бутылке. На этом сон обрывался.
«Ну, что? К психиатру, что ли, идти?» – с отчаянной злобой спрашивал он себя и тут же махал рукой, понимая, что никуда не пойдет и ничего никому не расскажет.
* * *
Он очень хорошо помнил первые два года Зоиной болезни. Ему было не то чтобы страшно за будущее, не то чтобы жалко ее или жалко себя, – ему было стыдно. Так стыдно, что хотелось провалиться сквозь землю. Все эти люди, по привычке еще приходившие к ним в гости, не должны были ничего заметить. Ни Зоиного красного, как свекла, лица, когда она вдруг сердилась на что-то, и он боялся, что сейчас она выпалит матерное слово, которое раньше было бы принято со смехом, потому что жена иногда позволяла себе такие шуточки, и это было стилем, ее собственной пикантностью, дерзостью, шалостью, но сейчас – вместе со свекольным лицом и острым, как шпилька, черным взглядом – могло напугать, оскорбить, и поэтому, напряженно улыбаясь, Левин обнимал ее за располневшую талию, отводил в сторону, и там, в его руках, она быстро успокаивалась, лепетала чепуху, и через несколько минут с той же напряженной улыбкой он возвращался к гостям, сразу замечая, что гости опускают глаза и слишком весело беседуют. Да, жуткий был стыд. Но постепенно Левин привык и к стыду тоже, а произошло это потому, что он научился смотреть на жену как на постороннюю. Она уже не была частью его самого и его жизни, она была просто больной старой женщиной, живущей с ним вместе. Он должен был обеспечить этой женщине спокойную жизнь, но при этом отодвинуть свое существование от ее существования, как один стул отодвигают от другого. И это ему удалось. С приездом домработницы жизнь стала проще: теперь можно было уйти вечером и не беспокоиться, что Зоя вдруг проснется и примется бродить по дому, не включив свет и натыкаясь на мебель. Уйти было можно, но некуда, некуда! У приятелей, полысевших и погрузневших, обремененных собственными болезнями и болезнями своих раздавшихся, накрашенных жен со слишком гладкими неподвижными лбами и голосами, простроченными низкими нотками старости, не оставалось сил на то, чтобы, как это было раньше, спорить о политике или часами потягивать коньячок, наслаждаясь покоем, достатком, безобидным трепом о России, Америке и Израиле, ленивым спором о политике или столь же ленивыми рассуждениями, где лучше провести отпуск: в Венеции или в Австралии. Теперь они рано ложились, засыпали за телевизором, а если принимались спорить, то быстро обнаруживали, что запас прежних аргументов, имен, дат и прочего куда-то исчез.
Шло лето. Зоя под руку с домработницей ходила по темным тенистым аллеям и пела народные песни. К обеду всегда была курица с кашей и изредка Нина пекла пироги. Внешне их жизнь казалась спокойной и почти застывшей, как речная вода летним полднем, но Нина все чаще появлялась к завтраку заплаканной, а Левин ежедневно сидел в кабинете за компьютером до глубокой ночи, потому что боялся, что, заснув, увидит все тот же нелепый свой сон. Они не делились друг с другом ничем и даже в глаза не смотрели друг Другу.
– Послушайте, – с резкостью, за которой скрывалась неловкость, сказал как-то Левин. – Вы все переживаете из-за своего… ну, кто он там вам?
– Муж. А кто же еще? Левин усмехнулся:
– Муж у вас здесь. Юра Лопухин.
– Издеваетесь, да? – угрюмо спросила она.
«А ведь она не так проста, – подумал Левин, забыв на ее лице свои выпытывающие зрачки. – Совсем не так проста, как я думал…»
Она вспыхнула и быстрым движением ресниц стряхнула со своего лица его взгляд.
– Вы, Вадим, в моем положении не были. За что вы меня осуждаете?
– Я вас? Да нисколько! А что касается положения… Так мне и своего достаточно. Вон оно, мое «положение», сидит, телевизор смотрит. Хотите, поменяемся?
Зоя, в красной войлочной шляпе, купленной когда-то в Испании, куда они с мужем ездили отдыхать и смотреть фламенко и корриду, сидела на краешке дивана и неподвижно смотрела на экран не включенного телевизора.
– Не хотите? – раздраженно повторил Левин. – Ну и перестаньте рыдать. У меня тоже нервы не стальные.
– Я не рыдаю! – Она вскинула голову. – С чего это вы взяли, что я рыдаю? С того, что у меня по утрам глаза красные? Я сны часто вижу плохие. От этого красные.
