В конце весны болонку разбил паралич. Агнесса как раз вернулась после очередного проигрыша и утром обнаружила на кресле подергивающееся кудрявое тельце с заплаканными глазами. Вдвоем они отвезли болонку в ветеринарную лечебницу. Агнесса вела машину, а Лопухин держал умирающую. У болонки были огненно-горячие потертые красные подмышки, она слегка пахла сладковатыми духами Агнессы. В лечебнице сделали укол, и болонка заснула. Во сне у нее остановилось сердце. Лопухин напился так, что захрапел прямо на полу. Агнесса заметила, что он прижимает к себе правую забинтованную руку и левой слегка поглаживает ее так же, как недавно поглаживал собаку.
* * *
Левин не стал вдаваться в подробности, почему именно к нему он обратился с просьбой жениться на домработнице, медсестре из украинского городка. Сказал только, что если эта медсестра должна будет уехать обратно, его положение станет отчаянным: жена очень сильно больна. Лопухину даже и не пришло в голову, что фиктивными браками торгуют так же, как квартирами и машинами. В его голове выросла другая картина: Левин познакомит его с женщиной, которая поможет вылечить гангрену. Она медсестра. Трудно сказать, почему он возложил такую надежду на обыкновенную медсестру, которой к тому же ни разу не видел, но у людей, подобных Лопухину, отсутствует то, что называется здравым смыслом. Поэтому жизнь их, обычно недолгая, всегда изобилует странными встречами и дикими мыслями. Бывают, однако, и яркие вспышки: любви, например, или, скажем, таланта.
* * *
Он ехал знакомиться с ней на трамвае после очередной перевязки. Запаха своей руки он и так никогда не чувствовал, а сейчас, когда она сияла свежими, как ландыш, бинтами, никакого запаха и не было. Никто не пересаживался подальше от него, а многие вежливо улыбались.
Домработница Левина ему понравилась. Особенно приятным и неожиданным оказалось то, что, увидев его, она ярко покраснела и сморгнула выступившие от смущения слезы. Сели пить чай. Левин был на работе, но Зоя, обветренная от прогулок, сидела с ними за столом. Она помешивала варенье в розетке и за весь вечер не произнесла ни слова. Лицо ее было застывшим, как маска.
– Мне нравится, когда люди умеют рисовать, – негромко сказала Нина. – У нас соседка еще девочкой так хорошо рисовала, прелесть. Потом в Киев переехала.
– И стала художницей?
– Ой, что вы! Какая же это профессия? Нет, она теперь духи продает, у нее своя компания, маленькая, правда.
В ней было что-то домашнее, уютное, располагающее к тишине и доверчивости. Лопухин смотрел, как она нарезает пирог, только что вынутый из духовки, и любовался сосредоточенностью ее лица, светлыми негустыми волосами, которые она сдувала со щеки, чтобы они не мешали ей, длинной бровью с маленькой, как зернышко гречихи, родинкой. Он даже не мог сказать, так ли уж красива эта украинская медсестра. Но внешность ее не зависела ни от косметики, ни от прически. Цепкий глаз живописца подсказывал ему, что и измученной, и заспанной, без всякой помады и пудры, она не утратит своей привлекательности. Нина аккуратно положила на его тарелку кусок горячего пирога с капустой и сверху помазала корочку маслом.
– Так будет вкуснее, – сказала она, и Лопухин поймал ее теплое дыхание на своем лице.
Он вдруг успокоился. Опять пришло лето. Опять наступил этот зной, этот блеск. Он может сидеть здесь и пить с нею чай. И есть этот сытный капустный пирог. Она будет рядом. Она не уедет. И он будет чувствовать это дыхание.
– У вас там семья, в Украине?
Она покраснела до слез:
– Я не замужем. Давно развелась. Но дочь у меня. Ей вот скоро рожать. Живет с одним парнем. Они не расписаны.
– Что ж так?
– Жизнь такая. – Она серьезно и открыто посмотрела на него. – Никто ни за что отвечать не хочет. А семья – это большая ответственность. Может, он работу найдет где-нибудь. Даже, может, и за границей. А куда же он их тогда денет? Дочку мою с ребенком?
– А вы почему с мужем развелись?
– Я с мужем? Так пил очень сильно.
– И я сильно пью, – сказал Лопухин.
– Вадим мне сказал, – прошептала она. – Вы лучше бы бросили. Гангрена у вас…
Она опустила глаза.
– И что? Ну, гангрена… – сказал Лопухин. – Бывает такое… Не вешаться, правда?
Он положил забинтованную руку почти вплотную к ее мягкой, аккуратной руке. Она не пошевелилась.
– Наверное, вам это все ни к чему, – пробормотала она и подняла мокрые от слез глаза. – Такое одолжение чужому человеку. Но я бы могла скопить немного денег и заплатить, если вы согласны…
– Согласен жениться? – спросил он тревожно.
– Ну, да. Я тогда бы осталась…
И вдруг что-то радостное, сильное, молодое вспыхнуло в нем. Что-то, похожее на щенячий восторг, который он всегда испытывал, когда доставал свои холсты, прислонял их к стенам и подолгу смотрел на них. Нина сказала, что уедет она или останется, зависит от него. Главное, что она останется. А потом… Кто знает, что будет потом? Главное: спасти руку и опять работать. Помочь этой женщине. Он чувствовал, как нервный дрожащий огонь поднимается по позвоночнику и печет затылок. Ему стало весело и хорошо.
– С ума вы сошли, – сказал он негромко. – Какие там деньги?
* * *
– Познакомились? – бодро спросил Коля. – Жених согласен?
Он говорил так, как если бы все было решено.
– Согласен, – ответила Нина. – А может, не будем?
Глаза его стали сухими и узкими.
– Как знаешь. Долги-то ведь сами собой не заплатятся.
– Он странный, – шепнула она. – А ну как он влюбится?
– Приеду и морду набью, – весело сказал Коля, и глаза выкатились наружу, разбухли. – Давай решать проблемы по мере поступления.
– Хорошо! – согласилась она. – Раз ты говоришь, что так надо, я сделаю. Но только тогда приезжай. Соскучилась, сил моих нет.
– А это хорошая мысль, – и Коля кивнул. – Ты с ним распишись, как у вас там положено. Бумажки подай на зеленую карточку. Найди мне дешевый билет, я приеду.
* * *
Теперь они оба жили как в чаду. Лопухин: оттого, что вся жизнь его изменилась. Он приходил к Левину каждый день, обедал с ней вместе, пил чай, разговаривал. Вечером она делала ему перевязку, и он уезжал домой, в уже накалившуюся от солнца квартиру, где на подоконнике так и лежал красный лакированный поводок умершей болонки. А Нина вся переливалась от счастья. Левин дал взаймы полторы тысячи долларов, и она купила билет для Коли. Коля прилетит через месяц. И будет с ней тут две недели. Она не ходила по земле, она летала. Зоя, с ее неподвижным лицом и тонкой полоской слюны в углу рта, казалась ей лучшей подругой.
В воскресенье Нина взяла Лопухина в церковь. Седьмое июля, праздник Иоанна Предтечи. Он долго отнекивался.
– Да я, может, в Бога не верю.
