***
ВАЛЕРИЙ ДУДАРЕВ, поэт,
Главный редактор журнала «Юность»
Мой человек
Никто, в наших письмах роясь,
Не понял до глубины,
Как мы вероломны, то есть —
Как сами себе верны.
Марина Цветаева
– Мам, не скучай! – Мариша поцеловала меня, внимательно посмотрела в глаза, чтобы убедиться, что я не буду скучать и грустить, и, забросив рюкзак за спину, ушла, твердой походкой, прочно упираясь ногами в землю, по которой она ходит уже восемнадцать лет, благодаря мне и тому человеку, к которому она сейчас шла на юбилей.
В рюкзаке у моей дочки были немнущееся платье в пол и туфли на высоких каблуках, которые покупались для школьного выпускного вечера. С большим трудом мне удалось доказать ей, что на такое мероприятие, как пятидесятилетие родного отца, не стоит идти в джинсах и свитере с висящими нитками и дырками. Выпускное – скромное, воздушное, бледно-розовое, до колен – тоже не подошло. Попросили прийти в длинном, я шила его неделю, по самому лучшему образцу и чуть-чуть добавив от себя фантазии. Я хорошо шью.
Я посмотрела, как уходит моя дочь, еще немного постояла в нерешительности, потому что так и не решила, куда мне пойти. Никто не знает, зачем я вызвалась провожать Маришу на юбилей. Она уже не ребенок, везде ездит сама, меня вроде не звали… Но я решила – посмотрим, поеду, а там решим…
Я шла по улице, размышляя о том, почему все получается не совсем так или вовсе не так, как ты предполагал. Например, я абсолютна равнодушна к политике, стараюсь не вдаваться в быстро меняющиеся реалии сегодняшнего дня. А моя дочь вдруг в конце одиннадцатого класса резко и внезапно полевела и теперь со всей энергией молодости пытается выказать свое презрение к душному миру буржуазии.
Выливается это подчас в крайние формы. Я не лезу, не считаю себя уже вправе говорить «Нет!» – ведь она не делает ничего плохого, просто ищет свой путь. И поэтому, то напрочь отказывается от косметики, то не хочет носить нарядную одежду, то принципиально отрицает любые формы классового чванства – дорогие магазины, бутики, спортклубы. Подчас даже название может ее остановить от необходимой и вполне доступной покупки.
– Ах, «дворянский заварной»? До свидания! Всех дворян проводили на отдых в семнадцатом году! – громко может объявить Мариша в магазине.
Я не стесняюсь, просто удивляюсь и немножко отхожу в сторону. Ведь умный родитель с некоторых пор должен отходить в сторону. Вот как сейчас я. Проводила – и ушла. Никто не знает, как мне сейчас – приятно или не очень, одиноко или весело… Взрослая дочь ушла на юбилей к моему бывшему мужу. Что тут плохого, женщина? Отчего вы так грустны? Я подмигнула сама себе в витрине. Ничего, прорвемся. Одиночество – это еще не самое страшное, что может случиться с тобой в сорок три года.
А насчет левых настроений моей дочери… Наверное, это естественно в нашей семье. Бедными нас не назовешь. Назовешь скорей благополучными. Но… из низов. Мы на социальном дне, но не в той стороне, где помойка, а в той, где чисто и красиво. Такое место тоже есть. Еще нас назовешь думающими. Мы читаем книжки – я по старинке, Мариша обучена мною с раннего детства. Поэтому мы острословные и с кругозором.
– Куда успели ваши успешные? – только что, выйдя из метро, вступила моя дочь в диалог с уличной рекламой, где популярный артист показывает идеальные керамические зубы и предлагает что-то «для успешных людей». – Успел? Не упади в спешке, затопчут!
Хотя ведь тот человек, на юбилей к которому нам пришлось шить особое платье, – настоящий буржуй. Или буржуа, как больше нравится. Мне не нравится никак. Но я даже рада, что он буржуй, потому что масло на хлебе у моей дочери всегда есть.
Сама же я – романтик с прекрасным московским образованием, тонким пониманием культуры и искусства, – хлеб своей дочке могу намазать маслом не каждый день. У нас так бывает: либо хлеб с натуральным маслом, либо билет на хороший спектакль, либо книга, которую обязали купить в МГУ, куда Мариша с легкостью поступила на «бюджет». И так бы было всегда, если бы я кормила свою дочь одна. Но у нее есть родитель номер два, как говорят теперь белые европейцы, и этот родитель сумел в свое время впрыгнуть в стремительно разгоняющийся поезд, увозящий некоторых из соплеменников в прекрасное далеко, где текут молочные реки, а берега, стало быть, кисельные. Или икорные, кто предпочитает морепродукты сладостям.
Маришин родитель, в отличие от многих других, впрыгнувших в тот поезд, не воровал, не убивал, не сажал друзей в тюрьму, чтобы одному взять побольше из внезапно открывшегося волшебного ларца. В ларце этом были заводы, дома и пароходы. В девятьсот семнадцатом году их отобрали толпы нищих, голодных и бесправных, а в девяносто первом у откормленных потомков этих нищих снова отобрали, да так умно, что потомки сперва и не поняли, что произошло. Радовались даже.
Маришин папа, образованный и начитанный, поначалу тоже подрастерялся, еще надеялся, что происходящее – странный вираж, что все вернется на круги своя. Но оно не вернулось. И он вовремя бросил диссертацию, в которой доказывал преимущества враз сломанной экономической системы над той, которая резко и внезапно установилась в стране. И пошел работать на эту систему. Так он и стал буржуем. Не совсем настоящим. Настоящий буржуй все-таки не встает в семь утра, не работает по девять-десять часов. А Илья, Маришин папа, – встает и работает. И зарабатывает и себе на хорошую, безбедную жизнь, и своим детям. Детей у Ильи двое, Мариша и еще одна девочка, ей всего три года.
Когда Илье исполнилось сорок лет, он стал беспокойно оглядываться по сторонам. Знающие подруги говорили: «Потерпи, не переживай, это пройдет. Седина в бороду…» Всегда гладко выбритый и не собирающийся пока седеть мой муж стал меняться на глазах. Записался в тренажерный зал, стал одеваться ярко и небрежно, как двадцатилетний.
– Ты боишься стареть? – как-то не выдержала и спросила его я.
Прожив с мужчиной больше пятнадцати лет, утрачиваешь чувство страха его потерять, если оно когда-то у тебя было. У меня – и не было. Муж становится привычной бедой или привычной проблемой. Или, как было у меня, привычной, временами обременительной, но все же радостью.
– Я боюсь, что у меня больше в жизни ничего уже не будет, – неожиданно легко ответил мне Маришин папа. – Я с тобой развожусь.
– Ты дурак, что ли? – удивилась я. – В смысле «не будет»? В смысле – развожусь?
Представить, что когда-то мы можем развестись, мы, давно существующие как одно целое – вполне гармоничное и довольное собой целое, я не могла.
– Развожусь, значит, развожусь. Практически уже развелся. Я купил себе другую квартиру, эту оставляю вам с Маришей. Если бы ты так нагло меня о самом сокровенном не спросила, я бы еще подумал, а так – всё, привет, надоело! Собери мне чемодан… Или нет, я сам соберу.
