Таким образом, напрашивается странный и даже отчасти провокационный вывод: ощущение времени передается от одного человека к другому. Вступая в общение с другими людьми и пытаясь понять друг друга, мы примеряем на себя чужой опыт, включая восприятие времени (или то, что мы таковым считаем, исходя из собственного опыта). Чувство длительности временных интервалов искажается не только само по себе, мы постоянно обмениваемся между собой едва ощутимыми изгибами времени, используя их в качестве обменного эквивалента социального клея. «Эффективность социальных взаимодействий зависит от способности сторон к обоюдной синхронизации уровня активности, – пишет Друа-Воле. – Иными словами, мы приноравливаемся к ритму жизни других людей, проникаясь чужим восприятием времени».
ВСТУПАЯ В ОБЩЕНИЕ С ДРУГИМИ ЛЮДЬМИ И ПЫТАЯСЬ ПОНЯТЬ ДРУГ ДРУГА, МЫ ПРИМЕРЯЕМ НА СЕБЯ ЧУЖОЙ ОПЫТ, ВКЛЮЧАЯ ВОСПРИЯТИЕ ВРЕМЕНИ (ИЛИ ТО, ЧТО МЫ ТАКОВЫМ СЧИТАЕМ)
Искаженное ощущение времени, разделяемое многими, может показаться одним из проявлений эмпатии; более того, прочувствовать, как ощущает ход времени другой человек, можно лишь в том случае, если удастся влезть в его кожу. Мы успешно имитируем чужие жесты и эмоции; как показали исследования, мы более склонны подражать людям, с которыми идентифицируемся и в обществе которых нам приятно находиться. Опыты Друа-Воле с галереями лиц подтвердили этот вывод: участникам эксперимента казалось, что изображения пожилых лиц задерживались на экране дольше, чем лица молодых людей, но только в тех случаях, когда демонстрировался портрет человека того же пола. Если мужчине показывали лицо пожилой женщины, а женщине – лицо пожилого мужчины, временных иллюзий не возникало. Подобный эффект наблюдался во время опытов с портретами представителей разных этнических групп: демонстрация рассерженных лиц представляется участникам экспериментов более длительной, чем при показе лиц с нейтральной мимикой, однако вероятность появления иллюзии выше и искажение восприятия времени выражено сильнее в тех случаях, когда демонстрировалось лицо представителя того же этноса. Кроме того, Друа-Воле выяснила, что иллюзия более продолжительной демонстрации рассерженных лиц чаще наблюдается у людей, показавших наивысшие результаты при прохождении стандартного теста на способность к эмпатии.
Мы постоянно абстрагируемся от собственных ощущений, примеряя на себя чувства других людей, но иногда мы отождествляем себя даже с неодушевленными предметами, будь то лица или руки, изображения лиц и рук или другие образные обозначения наподобие балетных скульптур Дега. В статье, подводящей итоги экспериментов с демонстрациями статуй балерин Дега на мониторе компьютера, Друа-Воле и ее соавторы утверждают, что причина иллюзорного удлинения показа динамических скульптур и ответного нарастания физиологического возбуждения объясняется тем, что «процесс восприятия подразумевает повторение движений, выполнение которых требует больших усилий и, как следствие, более высокого уровня возбуждения». Вероятно, именно такого эффекта и добивался скульптор: от статуй исходит призыв к движению такой невероятной силы, что даже самый неуклюжий зритель не устоит перед соблазном и вступит в танец. Теперь перед моим взглядом предстает скульптурная фигура балерины, склонившейся вперед на одной ноге, и где-то в глубине души закрадывается едва уловимое, но тем не менее неотчуждаемое чувство, будто я нахожусь с ней рядом, исполняя арабеск в уме. Мои грациозные движения застывают в бронзе, и в тот момент, когда мой пристальный взгляд падает на статую, само время склоняется передо мной.
Эмоциональные лица, движения тел, скульптуры атлетов и тому подобные образы могут спровоцировать искажение ощущения времени, и это явление отчасти объясняется посредством психологического моделирования, к примеру при помощи модели тактового генератора-аккумулятора. Тем не менее у Друа-Воле осталось несколько нерешенных вопросов, которые ее порядком озадачивают. Очевидно, жизненный опыт подсказывает, что должен существовать какой-то механизм, который задает нашей жизни ритм и ведет учет краткосрочных промежутков времени, но при этом легко выводится из строя при малейшем эмоциональном потрясении. Тогда зачем нам такие ненадежные часы?
Возможно, проблему следует рассматривать в ином ключе, предполагает Друа-Воле. Дело не в том, что наши внутренние часы идут со скрипом; напротив, они превосходно приспосабливаются к постоянным изменениям в нашем общественном окружении и эмоциональном состоянии, помогая нам ориентироваться в повседневной жизни. Восприятие времени с учетом социального контекста не может оставаться моим личным делом, равно как и не может следовать какому-то одному образцу, наполняя социальное взаимодействие множеством оттенков. «По этой причине не существует единого и однородного времени, зато есть множество различных способов переживания времени, – замечает Друа-Воле в одной из публикаций. – Иллюзии искажения времени, которые мы испытываем, непосредственно отображают стратегии адаптации мозга и организма в целом к многообразию времени». Далее исследовательница цитирует Анри Бергсона: «On doit mettre de côte le temps unique, seuls comptent les temps multiples, ceux de l’expérience» («Мы должны отбросить идею единого времени; все сводится к тому, что время принимает множество форм, составляющих суть чувственного опыта»).
Едва уловимые знаки, которыми мы обмениваемся во время общения, – взгляды, улыбки, нахмуренные брови – приобретают особую значимость благодаря способности к синхронной демонстрации, отмечает Друа-Воле. Мы искажаем время, примериваясь к чужому ритму жизни, и многие иллюзии временного восприятия служат индикаторами эмпатии. Чем явственнее я представляю себе ваши телесные ощущения и душевное состояние, а вы – мои, тем успешнее мы оба распознаем угрозу и родство, потенциальных друзей и людей, нуждающихся в помощи. Между тем эмпатия устроена довольно сложно, и овладение ею выступает верной приметой психологической зрелости; не исключено, что освоение навыков искажения времени в унисон с окружающими выступает одним из важных принципов взросления. Возможно, мы рождаемся в одиночестве, но детство заканчивается симфонией синхронизированных часов, когда мы всецело отдаемся заражению времени.
* * *
Когда Мэтью Мэтеллу случается освещать результаты своих исследований в публичных докладах, он начинает свою речь с показа одного и того же слайда. На экране появляется напечатанное предложение, которое ученый зачитывает вслух:
«Определение длительности интервалов времени так глубоко укоренилось в механизмах непосредственного восприятия, что нам, возможно, трудно даже представить, как бы функционировало наше сознание без расчета времени».
Произнеся половину предложения, сразу после слов «возможно, трудно», Мэтелл внезапно замолкает и держит паузу, выжидая несколько секунд, причем каждая секунда ожидания неуклюже повисает в воздухе. Публика начинает беспокойно ерзать: «Что случилось? Он что, боится сцены?» – и докладчик наконец-то доводит фразу до конца. «Я проделал то же самое, когда устраивался на работу в Вилланова, – сообщил Мэтелл. – Потом подошел мой спонсор и сказал, что я заставил его беспокоиться, так как он подумал, что я совсем растерялся».
Тем не менее реакция аудитории наглядно подтверждает точку зрения Мэтелла: мы так тесно сроднились с мыслью о непрерывном течении времени от мгновения до мгновения, что почти не задумываемся об этом до тех пор, пока наши ожидания не оказываются обмануты. «Вы не замеряете продолжительность моей речи нарочно, – объяснил Мэтелл. – Но стоит ей прерваться, вы неожиданно ловите себя на том, что до сих пор вы только тем и занимались, что отмеряли длительность различных интервалов времени». В былые годы преподаватели-консультанты Мэтелла пытались отговорить его от изучения времени: к чему забивать себе голову темой, от которой попахивает эзотерикой? «Они не видели за деревьями леса, – сказал мне Мэтелл. – Расчет времени так тесно переплетен со всеми нашими делами, что без этого не обходится ни одно ощущение».
