Однажды вечером на исходе лета 1860 года в Санкт-Петербурге состоялось первое собрание Русского энтомологического общества. Кульминацией программы должен был стать доклад досточтимого немецкого зоолога Карла Эрнста фон Бэра, вошедшего в историю науки главным образом благодаря дотошной критике дарвинистского тезиса о происхождении всех живых организмов от единых предков. Сам Дарвин глубоко восхищался Бэром, воздавая должное его могучему интеллекту, незаурядному таланту наблюдателя и революционным открытиям в биологии. Бэр одним из первых выдвинул теорию о развитии из яйца всех млекопитающих, включая человека. К такому выводу ученый пришел, скрупулезно исследуя сотни крошечных бесформенных эмбрионов кур и других видов под микроскопом и не переставая удивляться бесконечному разнообразию организмов, происходящих от похожих зачаточных форм.
Тема доклада Бэра была сформулирована в форме вопроса: «Welche Auffassung der lebenden Natur ist die richtige? Und wie ist diese Auffassung auf die Entomologie anzuwenden?», или: «Какое представление о сущности живого следует считать правильным и насколько оно применимо к энтомологии?» Возможно, для массовой аудитории тема покажется странной и трудной для понимания, а для собрания любителей насекомых и подавно. Но в ходе своего выступления фон Бэр затронул проблему, которая имела хождение среди философов еще с XVII века, а с недавних пор попала в поле зрения естественной науки: как долго длится настоящий момент?
ВОСПРИЯТИЕ ТЕЧЕНИЯ ВРЕМЕНИ ОТНОСИТЕЛЬНО: ОДИН И ТОТ ЖЕ ОТРЕЗОК ВРЕМЕНИ ДЛЯ КОГО-ТО СЖИМАЕТСЯ В ОДИН МИГ, А ДЛЯ КОГО-ТО РАСТЯГИВАЕТСЯ НА НЕСКОЛЬКО
Ничто не длится постоянно, сообщил Бэр своим слушателям. Мы по ошибке принимаем за постоянство мнимую незыблемость гор и морей, но в действительности это всего лишь иллюзия, обусловленная короткой продолжительностью нашей жизни. Вообразите на мгновение, что течение человеческой жизни резко ускорилось или замедлилось – «очевидно, что тогда все законы природы предстанут в совершенно ином свете, по крайней мере для непосредственного наблюдателя». Предположим, что вся человеческая жизнь, от рождения до глубокой старости, длится всего двадцать девять дней – одну тысячную ее нормальной продолжительности. Такой Monaten-Mensch, или «одномесячный человек», никогда не увидит полного цикла луны, поэтому понятие времен года, снега и льда будет для него такой же абстракцией, как для нас ледниковый период. Так живут многие существа, включая некоторые виды насекомых и грибов, срок жизни которых составляет всего несколько дней. Теперь представьте, что продолжительность жизни человека сократится еще в тысячу раз и составит лишь сорок две минуты. Перед нами окажется Minuten-Mensch, или «минутный человек», которому неведома смена дня и ночи, а деревья и цветы видятся неизменными.
Теперь рассмотрим противоположный сценарий, продолжал Бэр. Давайте представим, что наш пульс не ускорился, а замедлился в тысячу раз по сравнению с нормальной частотой пульса. Если предположить, что объем чувственных впечатлений пропорционален числу ударов пульса, то «проживая жизнь в своем ритме, такой человек достигнет преклонного возраста, прожив около 80 000 лет. Год в его представлении будет равен 8,75 часа. В таком случае мы бы перестали замечать таяние снега, подземные толчки, набухание почек на деревьях, медленное созревание плодов и листопад». Мы могли бы наблюдать, как поднимаются и рушатся горные цепи, но существование божьей коровки оставалось бы незамеченным. Точно так же были бы потеряны для нас цветы, только у деревьев оставался бы шанс произвести на нас впечатление, а солнце, должно быть, оставляло бы за собой шлейф на небосводе, как комета или пушечное ядро. Теперь продлим жизнь человека еще в тысячу раз, и ее продолжительность достигнет 80 миллионов лет, но частота пульса при этом будет равна всего 31,5 удара за земной год, а количество актов восприятия соответственно снизится до 189. Солнце из четко очерченного диска превратится в сверкающий эллипс, чуть тускнеющий зимой. В течение десяти ударов пульса в календарный год Земля покажется зеленой, на протяжении следующих десяти ударов – белой, а таяние снега будет происходить за полтора сердечных такта.
Распространение микроскопов и телескопов в XVII–XVIII веках породило поток рассуждений об относительности величин. В обоих направлениях космос оказался намного больше и изобильнее, чем представлялось ранее, человеческая перспектива начала терять чувство исключительности: наше видение мира оказалось лишь одним из множества возможных. Предположим, рассуждал философ Николя Мальбранш в 1678 году, что Бог сотворил мир настолько огромный, что отдельное дерево, произрастающее в нем, покажется нам гигантским, хотя в глазах жителей того мира оно будет выглядеть вполне нормальным. Также можно вообразить и другой мир, который кажется нам крошечным, однако в глазах его крошечных обитателей разворачивается во всю ширь. «Car rien n’est grand ni petit en soi», – писал Мальбранш; вещи не малы и не велики ни сами по себе, ни за своими пределами. Вскоре Джонатан Свифт отобразил идеи Мальбранша в своих романах: мироощущение лилипутов и великанов из страны Бробдингнег равнозначно по объему и степени детализации.
Так и со временем. «Представьте себе мир величиной с орех, который вмещает такое же множество вещей, как и наш, – писал французский философ Этьен Бонно де Кондильяк в 1754 году. – Не подлежит сомнению, что звезды в таком мире будут восходить и заходить над небосклоном тысячи раз за отрезок времени, который в нашем представлении равен часу». Сила воображения также может создать мир необъятных масштабов, по сравнению с которым наш мир покажется ничтожно малым: в глазах существ, населяющих мир гигантского размаха, жизнь человека не более чем вспышка, но для жителей планеты Орех наши жизни длятся миллиарды лет. Восприятие течения времени относительно: один и тот же отрезок времени для кого-то сжимается в один миг, а для кого-то растягивается на несколько мгновений.
Безусловно, все эти измышления – в некоторой степени игра слов. Определяя день как период полного обращения Земли вокруг своей оси, мы будем вынуждены признать, что продолжительность суток одинакова для всех – для людей, коротышек и орехов. Хронобиолог не преминул бы заметить, что ощущение суточного ритма закреплено в нас на генетическом уровне независимо от того, сознаем мы это или нет. Однако, с точки зрения Кондильяка, для коротышек, населяющих планету Орех, такая единица времени, как сутки, не несет никакой практической ценности и едва ли осязаема. Рассуждения французского философа отображают представления о времени, которые и сейчас в ходу: оценка длительности текущего момента определяется количеством действий и идей, проходящих через сознание в течение его развертывания. «Мы воспринимаем продолжительность, только рассматривая цепь чередующихся в нашем разуме идей»
[42], – утверждал Джон Локк в 1690 году. Если вы получили много впечатлений за короткий период, тогда длительность времени, наполненного ощущениями, будет казаться большей, пока вы ее проживаете. Мгновение может восприниматься нами как ничтожно малое, хотя, согласно Локку, не исключено, что найдутся и другие умы, способные осязать его иначе, но нам известно о них так же мало, «как мало знает запертый в ящике стола червяк о чувствах и разуме человека»
[43]. Наш разум, движущийся с постоянной скоростью, способен вместить лишь то количество идей, которые мы можем воспринять за единицу времени. «Если бы наши чувства изменились и стали гораздо живее и острее, внешний вид и облик вещей был бы для нас совершенно иным»
[44].
