Но солдаты скучали, капризничали, были склонны к задумчивости и не в настроении мечтать о крови. Они сидели, подперев подбородки ладонями, уперев локти в колени, глаза у них остекленели от видений. Они передавали по кругу фотокарточки, а кто-то тем временем наигрывал на губной гармошке, самом меланхоличном изо всех инструментов. Солдаты пели:
Мы вернемся домой,
Вернемся, вернемся домой.
Вернемся летом или зимой,
В полуденный зной
Или во тьме ночной.
Вернувшийся с мрачными думами на койку Тристрам почувствовал, как от грустной песенки его пробирает дрожь. Ему казалось, что он внезапно перенесся во время и место, где никогда не бывал раньше, в мир из фильмов и книг, невыразимо древний. Фельдмаршал Китченер, разжигатель войны Горацио Боттомли, тяжелые бомбардировщики, зенитки, эстрадные номера полевых концертов – слова, ароматные и мучительно бередящие память, вливались в песенку подголосками.
Только стой и жди
У садовой калитки.
Будем мы вместе везде и всегда,
Не блуждать мне в морях потом никогда.
Он лежал зачарованный, тяжело дыша. Это был не художественный прием, который писатели-фантасты прошлого называли искривлением времени, нет, это в самом деле книга или фильм, в сюжет которых их затянуло. Происходящее – вымысел, фикция; все они здесь – персонажи чьего-то сна.
… он вернется, он вернется,
Мы вернемся, мы вернемся,
Я вернусь, вернусь домой.
Он сорвался с койки и затряс сержанта Лайтбоди.
– Нам надо отсюда выбираться! – прохрипел он. – Тут что-то не так, происходит что-то скверное!
– Я с самого начала пытался вам это объяснить, – спокойно отозвался сержант Лайтбоди. – Но мы ничего не можем поделать.
– Да тихо вы, Гоба ради! – крикнул какой-то сержант, пытавшийся, в море ведь нет деления на день и ночь, поспать.
– Вы не понимаете, – настоятельно хрипел, все еще дрожа, Тристрам. – Все происходящее скверно, потому что в нем нет необходимости. Если нас хотят убить, так почему не сделать это прямо на месте! Почему нас не убили на Б-6? Но они не этого хотят. Они хотят, чтобы мы прошли через иллюзию…
– Иллюзию выбора, – отозвался сержант Лайтбоди. – Тут я склонен с вами согласиться. Думается, это будет обширная иллюзия. Надеюсь, не чрезмерно обширная.
– Но почему? Почему?
– Возможно, потому, что у нас есть правительство, которое считает, что у каждого должна быть иллюзия свободы воли.
– Вы думаете, наш корабль действительно движется?
Тристрам прислушался. Двигатели корабля гудели органными воздухозапорами, отдаваясь успокоительной вибрацией в желудке, как от тепла настойка…
– Не знаю. Мне все равно.
Пришел корабельный дневальный – молодой человек, почти мальчишка, с лошадиными зубами и жилами на шее, которые вздувались как кабели. На нем была фуражка и нарукавная повязка с надписью «SOS».
– Что там наверху происходит? – спросил Тристрам.
– Откуда мне знать? Надоело, черт побери, вот с ними таскаться. Меня капралом почтовой службы назначили.
Он поперебирал письма. Письма?
– Как будто мне больше делать нечего! Рота связи, ха! Сволочная у нас работенка. Вот вам! – Он шваркнул пачку прямо на стол с картами. – Подваливай, Смерть, пойдем строить глазки ангелам.
– Где вы их взяли? – недоуменно нахмурился сержант Лайтбоди.
– В корабельной канцелярии. Там решили, что их нам сбросили вертолетом.
Все рванулись за письмами, возникла сутолока.
– А мне только-только карта пришла, – заскулил один из игроков.
Одно письмо было ему, одно – Тристраму. Первое, его самое первое, его буквально и абсолютно первое с тех пор, как его завербовали, письмо. Такой поворот в сюжете, верно, ничего доброго не сулит? Тристрам узнал почерк, и от него екнуло сердце. Ослабший и дрожащий, он лег на койку, чтобы, потея, лихорадочно вскрыть конверт. Да, да, да, да. Это от нее… от его любящей… Сандал и камфорное дерево. Дражайший Тристрам… перемены в безумном мире… столько странного происходит… расстались так горестно, могу сказать только лишь, что люблю тебя, скучаю и тоскую по…
Он перечитал письмо четыре раза, потом как будто лишился чувств. Придя в себя, он обнаружил, что все еще сжимает листок.
«Ежедневно молюсь, чтобы море… послало тебя ко мне… люблю тебя, и мне очень жаль, если я причинила тебе боль. Возвращайся к своей…»
Да, да, да, да! Он выживет. Выживет! Они до него не доберутся. Дрожа, он сполз с койки на пол, сжимая письмо точно недельное жалованье. Потом без стыда упал на колени, закрыл глаза и сложил руки. Сержант Лайтбоди уставился на него, разинув рот. Один из картежников сказал:
– Придурок решил перекинуться словечком с вышестоящим. – И сдал быстро и умело.
Глава 6
Еще три дня в чреве корабля: круглосуточно электрический свет, вибрация двигателей, потение на койках, гуденье вентиляции; яйца вкрутую на завтрак, ломти хлеба с консервами на ланч, к чаю пирог, на ужин какао и сыр, как следствие – запор (новая, на целый день навязчивая напасть на головы солдатам). И вдруг однажды сонным полднем раздалось уханье, и откуда-то издалека ухнуло в ответ, а позднее тяжело заскрежетала выпускаемая словно бы на бесконечные мили якорная цепь, и голос корабельного старшины из динамика древнего громкоговорителя произнес:
– Выгрузка в семнадцать часов ровно, чай в шестнадцать ровно, построение на верхних палубах в порядке выдвижения в шестнадцать тридцать ровно.
– Слышали шум? – спросил сержант Лайтбоди, усиленно хмурясь куда-то налево и навострив уши.
– Выстрелы.
– Очень похоже.
– Да.
В голове у Тристрама крутились слова старых песенок, всплывая из какого-то забытого источника: «Мы были в Луусе
[37], пока ты валялся на пузе». (Где этот Луус, и что они там делали?) «Верни мне старый добрый Блайти, посади меня на поезд домой…»
[38] (Блайти – это, наверное, рана: если такую получить, тебя ведь вернут домой, правда? Такая рана желанно манила, и Англия тоже: рана и Англия слились воедино. Как печальна человеческая участь!) А солдаты его взвода жутковато бубнили сентиментальным припевом:
Будем мы вместе везде и всегда,
Не блуждать мне в морях потом никогда.
Тристрам все жевал и жевал сухой тминный кекс, который выдали к чаю: ему едва не пришлось проталкивать ком пальцем в горло. После чая он надел шинель, которая из-за ряда металлических пуговиц по переду придавала ему вид фигурки, нарисованной ребенком, и неглубокую железную каску, похожую на перевернутую поилку для птиц. Взвалив за спину вещмешок, он повесил через плечо сумку, прикрепил к ремню рожки и обойму и сухо щелкнул пистолетом. Вскоре – образцовый солдат – он был готов встретиться со своим взводом и мистером Доллимором. Зайдя в столовую, он обнаружил, что мистер Доллимор уже обращается к солдатам:
