Он широко улыбнулся свояченице. Его жена на кухне старалась понять, как накормить семью скудным пайком.
– Но ведь сверхчеловеческий разум может быть злонамеренным, – возразила Беатрис-Джоанна. – Тогда это будет не Бог, так ведь?
– Если есть зло, – ответил Шонни, – должно быть и добро.
Его было не поколебать. Беатрис-Джоанна улыбнулась от веры в него. Через два месяца ей во многом придется положиться на Шонни. Жизнь внутри ее брыкалась. Беатрис-Джоанна раздобрела, но прекрасно себя чувствовала. Забот и треволнений хватало, но она была достаточно счастлива. Ее покалывало чувство вины перед Тристрамом, но более всего ее заботило, как сохранить свой главный секрет. Когда приходили гости или заглядывали работники, ей приходилось сбегать в уборную так быстро, насколько позволяло раздавшееся тело. Упражняться ей приходилось тайком, по ночам, гуляя с Мейвис среди засохших изгородей, в полях погибших ржи и ячменя.
Дети держались молодцом, давно уже наученные не разговаривать в школе или за ее пределами об опасных кощунствах своих родителей. Умалчивая о Боге, они умалчивали и о беременности тетки. Это были разумные красивые дети, хотя и худее, чем следовало бы: Димфна семи лет и Ллевелин – девяти. Сейчас, за день или два до Рождества, они вырезали из кусочков картона силуэты листьев омелы – вся естественная омела пала жертвой все той же неведомой порчи.
– Мы снова расстараемся в честь Рождества, – сказал Шонни. – У меня еще есть сливовое вино и достаточно алка. И в леднике лежат четыре бедные старые курицы. Воображать себе невообразимое будущее и после Рождества хватит времени.
В разговор вдруг встряла Димфна, которая, высунув от старательности язык, орудовала ножницами:
– Папа.
– Да, милая?
– А что на самом деле такого в Рождестве?
Димфна и Ллевелин были в равной мере детьми Государства, как и своих родителей.
– Ты знаешь что. Ты, как и я, прекрасно знаешь, в чем смысл праздника. Ллевелин, расскажи ей, в чем дело.
– Ну… это… – отозвался Ллевелин, вырезая, – просто один парень родился, понимаешь? Его убили, повесив на дереве, а потом съели.
– Для начала, – упрекнул Шонни. – Не парень.
– Ну человек, – отозвался Ллевелин. – Но человек все равно парень.
– Сын Божий, – ударил кулаком по столу Шонни. – Бог и человек. И его не съели, когда убили. Он отправился прямиком на небеса. А вот относительно поедания ты, благослови Господь твое сердце, был наполовину прав, но это мы себя поедаем. На мессе мы съедаем его тело и пьем его кровь. Но они преображены, понимаешь? Ты вообще слушаешь, что я говорю? Преображены в хлеб и вино.
– А когда он снова придет, – обрезал последний клочок картона Ллевелин, – его съедят по-настоящему.
– И что же, скажи на милость, ты имеешь в виду?
– Ну, съедят. Как съели Джима Уиттла. – Он начал старательно вырезать новый лист. – Так оно будет?
– Это еще что? – всколыхнулся Шонни. – Что ты такое говоришь, будто кого-то съели? Давай же говори, дитя.
Он тряхнул сына за плечо, но Ллевелин продолжал спокойно вырезать.
– Джим Уиттл не пришел в школу. Отец с матерью разрезали его и съели.
– Откуда ты знаешь? Где ты услышал эту возмутительную байку? Кто рассказывает тебе такие страшные истории?
– Это правда, папа, – вставила Димфна. – Как, хорошо получился? – спросила она, показывая вырезанный лист.
– Неважно, – нетерпеливо отрезал отец. – Ну же, выкладывайте! Кто рассказал вам эту гадкую страшилку?
– Никакая это не гадкая страшилка! – надулся Ллевелин. – Это правда. Мы проходили мимо их дома по пути из школы и сами все видели. У них на плите была большая такая кастрюля, и в ней сильно булькало. Кое-кто из ребят туда ходил, и они все видели.
Димфна захихикала.
– Прости всех нас Господь! – воскликнул Шонни. – Это ужасно и возмутительно, а вам только бы смеяться! Вы правду мне говорите? – Он встряхнул обоих детей. Потому что, святым именем клянусь, если вы шутите с такими жуткими вещами, обещаю, во имя Господа Иисуса Христа, я такую вам трепку задам, век не забудете.
– Правда! Правда! – взвыл Ллевелин. – Мы видели, мы оба видели. У хозяйки там был большой половник. И она накладывала еду на две тарелки, а от тарелок валил пар, и кое-кто из ребят тоже попросил, потому что им есть хотелось. Но мы с Димфной испугались, потому что говорят, что у отца с матерью Джима Уиттла не все дома, поэтому мы побежали быстрее домой, но нам велели никому не говорить.
– Кто велел никому не говорить?
– Они. Старшие мальчики. Фрэнк Бэмбер сказал, что побьет нас, если расскажем.
– Если что расскажете?
Ллевелин понурился.
– О том, что сделал Фрэнк Бэмбер.
– Что он сделал?
– У него в руке был большой кусок, но он сказал, что голодный. Но мы тоже были голодные, а у нас ничего не было. Мы просто убежали домой.
Димфна захихикала. Шонни опустил руки.
– Господи всемогущий!
– Потому что он его украл, понимаешь, папа, – объяснил Ллевелин. – Фрэнк Бэмбер схватил кусок и убежал, а родители Джима Уиттл на него страшно накричали.
Вид у Шонни сделался зеленый, Беатрис-Джоанна чувствовала то же самое.
– Ужас! Какой ужас! – выдохнула она.
– Но если мы едим того парня, который Бог, – упорствовал Ллевелин, – что тут ужасного? Если можно есть Бога, то почему нельзя Джима Уиттла?
– Потому что, если есть Бога, всегда остается достаточно, – рассудительно подвела итог Димфна. – Бога нельзя съесть совсем, потому что он вездесущий и бесконечный. Бога нельзя доесть. А ты у нас дурачок, – добавила она и стала дальше вырезать листья омелы.
Глава 4
– К вам посетитель, – сказал Тристраму надзиратель. – Но если станете на него ругаться и обзываться, как на меня, вам точно достанется, помяните мое слово, мистер Сквернослов. Сюда, пожалуйста, сэр, – обратился он к кому-то в коридоре.
Деревянным, маршевым шагом подошел человек в черном мундире, на погонах сверкала разламывающаяся яичная скорлупа.
– Никто вам тут вреда не причинит, сэр, поэтому нет нужды нервничать. Я вернусь через десять минут, сэр.
И надзиратель ушел.
– Послушайте, а я вас знаю, – сказал Тристрам, худой, слабый, с окладистой бородой.
Капитан улыбнулся. Сняв фуражку, он обнажил гладкие прямые и напомаженные волосы цвета ржавчины и, все еще улыбаясь, расправил левый ус.
– Отчего же не знать? – улыбнулся он. – У нас с вами была очень приятная, но, боюсь, как выяснилось, не слишком прибыльная попойка. В «Метрополе», знаете ли, пару месяцев назад.
