Когда я сказал, что не смогу написать подобную пьесу, потому что даже добрый мюрид никогда не влюбится в жестокосердую Татьяну, Визирь до того рассвирепел, что я думал, зарежет меня.
— Ладно, постараюсь, но не обещаю, — сказал я, чтобы смягчить Визиря. В конце концов, не все покупается за деньги!
В ответ он наугад взял у меня четырнадцать стихотворений и, не торгуясь, бросил на мою широкую кровать три тысячи долларов. Сумма, конечно, большая, но к тому времени в моем утюге, точно в сейфе, уже лежало свыше двадцати тысяч (среди денежных людей стало престижным похваляться моими стихами словно своими). Впрочем, наличие денег никаким образом не сказывалось на моей жизни. И тогда, чтобы как-то развлечь себя, я решил купить так называемый гоголевский костюм.
В воспоминаниях о Николае Васильевиче я читал, что в минуты особого восхищения собой (такие минуты бывают у каждого писателя, помните: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!») Николай Васильевич Гоголь любил одеваться в голубой костюм с искоркой.
Мне для этой цели понравился черный костюм с зеленоватым отливом — я купил его. Однако с тех пор, как я занялся продажей своих произведений, из-под моего пера выходила такая галиматья, что надевать костюм по его прямому назначению не представлялось никакой возможности. И тогда, чтобы не пропадать добру, я сам стал придумывать всякие поводы. Тем более костюм, белоснежная сорочка, зеленоватый галстук и черные туфли настолько сильно изменяли мой облик, что многие меня не узнавали. Я самому себе в общежитии казался каким-то инородным существом. А наши женщины на этаже даже умышленно избегали меня — чернушки стеснялись попадаться на глаза принцу.
И вот однажды (уж не знаю, по какому поводу) я решил пойти торговать стихами не в обычной своей крылатке, а в «гоголевском костюме». Только что я вошел в центральный киоск (по уговору с Двуносым я приходил торговать раз в неделю, по пятницам, в десять часов утра), смотрю, а там уже сидят несколько покупателей, ждут… Покупателей очень богатых, настроенных не торговаться, а брать стихи с лёта, то есть, пока я декламирую стихотворение, они, как на аукционе, дают за него кто больше. Таким образом мне уже приходилось продавать, цена накручивалась на стихотворение бешеная, в пять-десять раз больше первоначальной, а я ведь тоже не стеснялся, ставил первоначальную цену по высшей категории, как за «нью-классик», словом, чувствовал себя «поэтом от Фаберже». Итак, увидев покупателей, покупателей весьма и весьма состоятельных, я обрадовался, уже и руки мысленно потер в предвкушении солидной выручки. И что же?
Подвел меня Двуносый к «толям», так мысленно называл я богатых криминальных типов.
— Знакомьтесь, Митя Слезкин, выдающийся поэт современности! В детстве считался вундеркиндом, умножал быстрей калькулятора, — по обычной схеме представил меня Двуносый (на мой взгляд, ужасно глупой, но безошибочно действующей на покупателя в нужном ключе).
И тут произошло необычное: «толи» переглянулись и, вскочив со своих мест, стали душить нас, а в заключение, как бы на память, у каждого из нас оторвали воротники рубашек и вылили за шиворот по полной кружке пива. Двуносый, когда ему выливали, зачем-то хлопал себя по бедрам и подпрыгивал. А когда «толи» оставили нас на полу и не торопясь вышли на улицу, он бросился за ними. Что уж он говорил — не знаю, но вернулся расстроенным. Оказывается, в представлении «крезов» (тем более приезжих) мой словесный портрет выдающегося поэта современности не совпал с реальным. Двуносый Христом Богом просил, чтобы никогда больше я не приходил на торг стихами в черном костюме с зеленым отливом.
— Только в крылатке, только в крылатке! — заклинал он столь рьяно, что между нами даже возникла ссора.
— Зачем мне деньги? Зачем, если я живу как нищий, только что не под забором?!
Двуносый пообещал, что подыщет мне приватизированную квартиру. Дескать, действительно, пора мне жить по-человечески, но единственное условие — где бы я ни жил и как бы я ни жил, а на торги стихами должен приходить в крылатке. Его заинтересованность была понятна — пятнадцать процентов за посредничество иногда составляли довольно-таки кругленькую сумму. Если верить его словам, однажды оброненным, она равнялась двухнедельному доходу за пиво.
Впрочем, мои претензии («Зачем мне деньги?») были несостоятельны. Я отлично знал, что деньги нужны для Розочки. И вообще вся эта моя странная жизнь осуществлялась не более чем по ее наказу.
На следующий день на встречу с «толями» я пришел в крылатке. Разумеется, я знал — «Не искушай Господа Бога твоего». Но когда вошел и увидел, что криминальные элементы, точно участники Ялтинской конференции, встретили меня, как Верховного, аплодисментами, стоя, захотелось отомстить за вчерашнее, особенно «Уинстону Леонарду Спенсеру», который своим толстым задом порядком намял мои бока. Любому другому можно было бы и простить, но «Уинстону», лауреату Нобелевской премии по литературе, — никогда!.. Я доставал из папки самые неудачные стихи, но подавал их с таким апломбом, словно это были произведения светоча всего прогрессивного человечества. Я наворачивал на стихи такие сумасшедшие цены, что порою сам пугался. Однако все прошло без сучка, без задоринки — «Уинстон» тяжко крякал, но платил… и даже оставил на столе пять долларов чаевых.
В тот день Двуносый заработал пятьсот долларов, а я — около трех тысяч. Но я не понимал цены деньгам.
Однажды, отправляя деньги маме, заполнил извещение на пять тысяч рублей (тогда это составляло около ста долларов). Каково же было мое удивление, когда извещение не приняли, сославшись на запрет правительства — нельзя посылать более пятисот рублей. Господи, неужели я такой благосостоятельный?! Знала бы об этом Розочка!.. Чтобы поблагодарить Всевышнего, зашел в нашу действующую церковь апостола Филиппа и поставил перед всеми иконами самые дорогие, самые красивые свечи — с золотой спиралью. (Я не знал, что они венчальные, для меня было главным, что они — дорогие.)
Выйдя из церкви, подозвал нищих, чтобы подать милостыню. Один из самых убогих подгребся на каких-то палках вместо костылей — лицо женское, борода три волосины, а глаза голубые, ясные, как у младенца. (Остальные Божии люди застыли в некотором отдалении.)
— Чего тебе надобно, женишок?
Увидев мое удивление, он лукаво рассмеялся. Оказывается, подсмотрел, что перед всеми иконами я зажег венчальные свечи.
— Свадьба у тебя с небесами, — сказал он загадочно, и то первое, отталкивающее впечатление от его бабского лица прошло.
— Я хочу всем вам дать денег, — сказал я и протянул ему две сторублевки.
Лицо его сморщилось, заслезилось, словно бы вдруг я обидел его.
— А кто ты такой, может, деньги-то своровал, женишок, и через нас откупиться хочешь?
Почему он так сказал? Бог весть! Но другие нищие уже окружили нас, стали высказывать свое недовольство хромоногим, мол, что привередничаешь, бери, пока дают. Но он, не обращая внимания, продолжал смотреть на меня своими ясными младенческими глазами. Я тоже не оторвал взгляда, между нами словно мосток из души в душу наладился. Такого со мной еще никогда не случалось. Я и в прежние времена не очень-то любил врать, хотя приходилось, конечно. А тут такая радость охватила, что не надо врать. И я сказал, что я — поэт, и пояснил, чтобы понятней было:
