Я услышал шум в сенях и говор. Вернулись Юрок и Катрин со стопочкой чистого постельного белья. Не обращая на меня внимания, прошли в комнату. Потом, уже без белья, вернулась Катрин, подошла к окну и бросила какую-то книжицу на подоконник.
— Маман сказала, что Розочка просила отдать тебе.
Книжица оказалась паспортом, я открыл его — Слезкина Роза Федоровна. Стараясь не выдавать своих чувств, спросил:
— Она заплатила все свои долги?
— Все, — ответила Катрин. — Тебя облапошила и заплатила.
Мы многозначительно посмотрели друг на друга.
— Она уехала в Крым — куда именно?
Катрин, слегка приподняв брови, усмехнулась, и я в ответ, наверное, ухмыльнулся. Во всяком случае, выдержал ее взгляд.
— В Черноморск, — сказала Катрин и пояснила: — В семидесяти километрах от Евпатории, только севернее.
Пряча в карман сорочки Розочкин паспорт, я нарочно порассуждал вслух о Черноморске, мол, никогда не думал, что такой город в действительности существует. Дескать, всегда считал его не более чем плодом воображения Ильфа и Петрова, и вот на тебе…
Не знаю, какое впечатление произвели мои рассуждения на Катрин, но она вдруг предложила остаться переночевать.
— А что, уже пора идти? — сказал я и, натянув Розочкину кепку и поправив на плечах ее накидку, направился к двери.
Внезапно Катрин преградила дорогу:
— Ты что?.. В самом деле ее так… любишь?! И никаких объяснений, и никакой злости?!
В ответ я ничего не сказал. Честно говоря, я даже не понял, о чем она. Мне показалось, что она опять на грани истерики.
Я молча вышел и осторожно затворил рычащую дверь. Потом так же осторожно, чтобы не запутаться в проводах, прошел через сени и вышел на улицу.
Во дворике было достаточно светло, я направился к арке и, пока шел по тропке, чувствовал, что из окна на меня смотрит Катрин. Смотрит недобро, но ее тяжелый взгляд не мешал мне, а наоборот, веселил и придавал легкость шагу. Я был уверен, что Катрин завидовала мне в чем-то для нее очень важном, настолько важном, что она хотела бы оказаться на моем месте.
За аркой я немного постоял, обдумывая, куда идти, и решил, что надо ехать на железнодорожный вокзал, возвращаться домой. Розочкин муж должен быть материально обеспеченным прежде всего для того, чтобы она могла отдохнуть возле него от своей ужасающей нищеты.
Глава 36
Домой я приехал в шесть часов утра. Ехал в плацкартном на второй полке. Пассажиров было — под завязку! Некоторым даже одеял не хватило. Я, например, свое отдал бабке с нижней полки, которая по причине больных ног все откладывала сходить к проводнику, а когда сходила — одеял уже не было.
Бабка ездила к сыну. Он окончил при Московском экспериментальном ювелирном заводе ремесленное училище (стал классным гранильщиком алмазов), а его жена учится в медтехникуме (этот факт меня тронул до глубины души). И вот, поженившись, они мыкаются, потому что его не пускают к ней в общежитие (женское), а ее — к нему (его общежитие на территории завода, и все они, гранильщики, живут в нем под охраной, как в тюрьме).
Меня до того расстроил рассказ, что уже ночью, отдыхая под крылаткой, я несколько раз просыпался весь в слезах. Мне снились какие-то вооруженные люди кавказской национальности, которые, стоя у железных ворот, никак не пускали меня к Розочке, а ее — ко мне.
— Ро-озочка! — со всхлипом кричал я.
— Ми-итенька! — не менее горестно отзывалась она.
И я в слезах просыпался.
Если бы не одно маленькое происшествие, никто никогда бы не догадался, что я ехал в одних кальсонах — без штанов. Подвел меня проводник, его близорукость и еще наше ужасное время, рождающее преступные фантазии.
Когда мы уже приехали и я нес огромную бабкину сумку матрасного цвета (помогал ей выйти из вагона), на меня в тамбуре неожиданно напал проводник.
— Ах ты, хамье, вор! — заорал он и начал сдирать с меня крылатку.
Он решил, что я в одеяле из подотчетного ему имущества. Пришлось сказать, что это не я… а у меня штаны украли. И не только сказать, но и продемонстрировать их убедительное отсутствие.
В общежитии никто не среагировал на мою одежду, то есть никто не вспомнил, что я уезжал в меховой кепке, кожанке и так далее.
— А, это ты? — сказала Алина Спиридоновна спросонок и спокойно возвратилась на свой диван.
В моем наряде она не нашла ничего необычного. Как, впрочем, и жильцы нашего этажа. Когда я вышел на кухню (правда, вышел в старых суконных брюках, а на плечи накинул не Розочкину, а свою крылатку), никто и словом не обмолвился не только о моем одеянии, но даже и о поездке в Москву.
— Пожалуйста, возьми, — сказали мне на кухне и преподнесли целый кулек пирожков с творогом. — Сегодня родительская суббота.
Но самое поразительное, что и Двуносый никак не среагировал, что я в прежней одежде, а ведь новую приобретали вместе.
— Митя, молодец, что приехал! — сказал он обрадованно и вынес мою папку со стихами. — Сегодня санитарный день, времени с головкой, чтобы согласовать взаимовыгодный договор.
Он предложил совместный бизнес: с каждого проданного стихотворения ему на карман пятнадцать процентов от вырученной суммы. За что он обязуется:
1. Предоставить автору десятипроцентную ссуду в размере семисот долларов США сроком на весь текущий, тысяча девятьсот девяносто второй год.
2. Обеспечить автора соответствующей клиентурой и во время сделки столом за счет пивного бара.
3. Никогда не разглашать коммерческую тайну, связанную с данным договором.
Мне понравились условия… особенно ссуда, которая развязывала мне руки. Я сразу решил, что, подписав договор (Двуносый попросил составить его в двух экземплярах), немедленно отправлюсь на базар и на оставшиеся двести долларов приоденусь — дело было на следующий день по приезде из Москвы, в воскресенье, и я рассчитывал, что найду Визиря и куплю у него такие же, как и раньше, вещи. Да-да, в воскресенье я почему-то всегда рассчитывал на везение.
Однако Двуносый не отпустил меня. Спрятав договор, сказал, чтобы я немного разобрался со стихами, а он сбегает в казино и, если все будет нормально, вернется с покупателем.
Я посмотрел на рукопись, она была в порядке: стихи подобраны по темам, переложены закладками, единственное — я не знал, как определяться в цене. В самом деле, если стихи — товар, то должно быть какое-то объяснение, почему одно стихотворение оценивается в одну сумму, а другое — в другую. Я с горечью подумал: как жаль, что нет Розочки, она непременно надоумила бы, что делать… И в ту же секунду услышал (мысленно, конечно) ее ласково-снисходительный, несколько насмешливый голос — разумеется, не метражом оцениваются. Стихи — не жилплощадь. И не расстоянием от точки А, как по счетчику такси. Стихи следует оценивать наличием в них таланта, а он, талант, есть тайна, и тайна великая!
