А на улице было так хорошо, так здорово: воздух чистый, свежий; солнце яркое, греющее; небо синее, бездонное; а жизнь моя одна-единственная, которую я хотел бы прожить вместе с Розочкой, только с нею. Сейчас пошли бы в какое-нибудь кафе, посидели, поели пирожных. Или в какой-нибудь зверинец пошли — я люблю смотреть на животных, когда они еще беспечально-маленькие, игривые. А нет, так погуляли бы по Москве: в городской парк зашли бы на какие-нибудь аттракционы или в кино, да мало ли?!
Нет, невозможно все это. Рядом, а несбыточно, подумал я вдруг с такой неизбывной горечью, что черная дощечка над дверью с рисунком черепа привела в бешенство.
Я сорвал ее, несколько раз ударил о косяк, а потом пошел и приколол к туалету тем самым гвоздем, на котором она висела. Удивительное сооружение, дощечка вписалась в него так гармонично, словно всегда там и была. Все эти разбитые подносы, шахматные доски, обломки шифера есть не что иное, как лепты (и «моя» черная дощечка тоже); лепты бессильного гнева. Я ухмыльнулся (внес свою лепту) и даже повеселел немного. Что ни говорите, а если человек знает, что он не один неудачник, а один из многих, кому не повезло, то ему как-то уютнее на душе. Почему? Весьма и весьма любопытный вопрос!
Я вернулся в апартаменты. Стараясь сохранить в себе уличную свежесть, по пояс умылся, попил воды из-под крана (такой родниково холодной никогда не было в нашем общежитии) и вновь, надев крылатку, уселся у окна.
Мне была видна подтаивающая тропинка, бегущая к арке, и большая часть арки. И еще вполне очистившийся от снега тротуар, идущий параллельно тропинке на некотором расстоянии от нее, а потом резко отходящий влево к следующему выходу на соседнюю улицу. В пределах видимости из окна тротуар был достаточно людным, и порой казалось, что прохожие спешат не на соседнюю улицу, а на какое-то собрание за нашим домом.
Итак, почему человеку уютнее на душе, если он знает, что многим не повезло и он всего лишь один из многих?
Я решил докопаться до истины и, по-моему, более, чем кто-либо, смел надеяться на успех. В самом деле, всю ночь трястись в поезде для того, чтобы в конце концов оказаться у этого крестовидного окна, без штанов, притом в полнейшем неведении, где та, к которой приехал, и где находишься ты, который приехал?! Согласитесь, в моем положении есть нечто такое, что выделяет меня среди себе подобных. И выделяет настолько, что в этом отношении уже можно говорить обо мне как о выдающемся человеке. И как всякому выдающемуся, мне тоже, разумеется, есть что сказать себе подобным.
И тут я представил, что прохожие, спешащие на соседнюю улицу, действительно собираются за нашим домом на собрание, на котором гвоздь программы — мое поучительное выступление.
Вначале я появляюсь в толпе инкогнито, присматриваюсь — народ в основном большеротый, неуравновешенный, так сказать, «фронтовики», причем многие моего возраста. Меня охватывает сомнение — возможно ли, чтобы я был среди них самым выдающимся и пользовался неоспоримым авторитетом?!
Вдруг почувствовал, что не дорожу своей выдающностью и готов, при случае, уступить ее любому… На какое-то мгновение даже представилось, как я уже передаю свои лавры — слегка лысоватый, но по-настоящему большеротый цезарион наклоняет голову, и я, сняв свой лавровый венок, медленно и торжественно возлагаю его… И как только… так сразу ныряю в толпу и, живо работая руками и ногами, стараюсь отдалиться от нового цезариона, насколько возможно. Теперь это уже больше похоже на игру в пятнашки. Однако… Я уже вновь инкогнито. То там, то сям прислушиваюсь к разговорам публики.
— Ушла жена?.. Тут у всех ушла жена. Подумаешь, несчастный! А, она увезла с собою всю мебель, включая холодильник и телевизор?
Несчастному нечего сказать, потому что не такой уж он несчастный. Зато выныривает другой, еще более небритый и нечесаный.
— Моя паскуда (он грязно ругается) увезла с собою всю мебель, включая холодильник и телевизор.
Нечесаный стоит подбоченясь, расставив ноги и выпятив живот. Одежда на нем какая-то пожеванно-лохматая, а лицо лохмато-пожеванное. Мне кажется, что этот горемыка непобедим.
Но толпа отнюдь не спешила отдавать ему пальму первенства.
— Подумаешь, горемыка, — все у него увезли! А после того, как увезли, он собственноручно дал своей жене кругленькую сумму на первоочередное оформление дел, связанных с учебой или трудоустройством на новом месте?..
Горемыку оттеснили. Появился субъект уже совершенно лохматый, с маленькими и необоснованно колючими глазками.
— Я, я такой! — теряя равновесие, изрек он (его встряхнули, помогли устоять на ногах, но от этого субъект как будто еще больше взлохматился). Я не да-авал, но она сама взя-ала кругленькую су-умму, — валясь набок, пролепетал он заплетающимся языком.
Кудлато-заросший, он наводил ужас и вызывал отвращение. По-моему, этот спившийся и опустившийся тип уже не может подлежать никакой «реставрации», а потому он вполне более выдающийся, чем я, — неожиданно мелькнула мысль, что где-то там, в моих фантазиях, крутнется нужное колесико и надежда исполнится.
Увы, толпа и на этот раз не подумала уступать.
— Эка невидаль!.. А после кругленькой суммы… доводилось ли тебе ездить в гости к своей жене? И если доводилось — оставался ли в одних кальсонах? Причем в чужом городе, в неизвестной, чужой квартире?!
Я бежал, незаметно, но все же… Потом опять уселся у окна с крестовидной рамой, чтобы уже окончательно подготовиться к своему поучительному выступлению.
И вот я стою на возвышении дворовой площадки, передо мною лица — лица! Мне как будто уже доводилось их видеть — мужские страждущие лица.
— Дорогие сограждане! Ото всех ли от вас ушла жена? Отвечайте: да нет.
— Да-а! — выдохнуло многоголосое общество, да так дружно, что площадка задрожала, словно рядом проехал танк.
Многие в обществе, козыряя своей осведомленностью, что я — это тот самый выдающийся молодой человек, в качестве доказательства стали показывать пальцами на мои финские кальсоны, отчетливо выглядывающие из-под короткой Розочкиной накидки. Я почувствовал уверенность в себе и окрыленность.
— Дорогие соотечественники! Приходилось ли вам задумываться, почему на душе уютнее, когда знаешь, что от многих жена ушла и ты всего лишь один из многих?
Посыпались пословицы, как бы отвечающие на вопрос:
— «На миру и смерть красна!», «За компанию и жид удавился!»…
— Все это так, но не совсем, — перебил я. — Посмотрите, сколь много нас, от которых жена ушла! А если бы мы собрались все, со всех городов и весей России, — нам не хватило бы места здесь, разве что на Красной площади! А если бы сюда еще и бывшие жены пришли, то и площади не хватило бы! Получилась бы грандиозная манифестация…
Только на долю секунды я позволил себе развлечься и сразу же увидел ровные шеренги жен, которые ушли от своих мужей как от несознательных элементов. Я увидел их в футболках физкультурниц пятидесятых годов, с гордо поднятыми бюстами легкоатлеток, твердо марширующих возле Мавзолея.
