Редактор согласился, что можно без фамилии, но в деле со Слезкиным особый случай.
— Он пойман и взят под стражу, а на допросах свою вину отрицает, говорит, что деньги на «Книгу книг» сдавались добровольно, требуется очная ставка.
В трубке опять кашлянули.
— Лично я деньги не сдавал.
— Вот и хорошо, — одобрил редактор. — Будете вне всяких подозрений и тем еще лучше поможете следствию по делу гэкачепистов на местах, — последние слова произнес так, словно прочитал полное название дела с лежащей перед ним папки.
В ответ на другом конце провода положили трубку. Редактор тоже положил, но не на аппарат, а на стол. Видя мою растерянность, даже притюкнутость (я был в таком смятении, словно мне опять подали полотенце), он сказал:
— Чувствуешь, Митя, тебя обложили со всех сторон, запираться бесполезно — выкладывай.
Я не понимал, что происходит. Голова лопалась от вопросов, которые, словно радиоактивная соль, выпадали в осадок, разрушали ум. Мгновениями казалось, что я рехнулся, мой мозг отказывался мне служить. «Староста чем-то напуган — чем? Кто такие закоренелые гэкачеписты и почему на меня пало подозрение, что я их лазутчик?» Вопросы, вопросы и ни одного вразумительного ответа, какой-то сплошной «тоталиризм»! Нервно засмеявшись, вытащил из внутренних карманов пиджака три пачки денег, перетянутые белыми нитками, и положил их на стол.
Редактор молча встал, неторопливо выдвинул верхний ящик стола. Я увидел плотные пачки двадцатипятирублевок, лежащие трехслойными рядами и стянутые банковскими бумажными полосами. «Откуда здесь так много денег и почему он показывает мне?! Неужто банк… а меня подставили?! Почему меня?! „Тоталиризм“!..»
Я откинулся на спинку стула, чувствуя, что ворох новых вопросов только усиливает ощущение, что я поглупел окончательно. Уловив, что я потрясен увиденным, редактор так же неторопливо, как выдвинул, задвинул ящик.
— Итак, Митя, — он засмеялся, — взяток не беру.
Редактор протянул мне подкожные деньги, которые в сравнении с теми, что лежали в ящике стола, показались хотя и жалкими и замызганными, но такими домашними и родными, словно газетные вырезки моих опубликованных стихотворений. От тех же, лощено-тугих, пахнуло холодной отчужденностью, я почти физически ощутил изморозь какого-то потустороннего ветерка.
— И что же, по-вашему, меня ждет? — равнодушно спросил я и, внезапно даже для себя, идиотски хихикнул. (Ужасно некстати вспомнилось письмо Незримого Инкогнито, в котором он пророчествовал Дивному Гению шествие в Светлое Будущее непременно в кандалах.) Я хихикнул оттого, что легко представил себя Дивным Гением.
На подоконнике стоял графин с водой, редактор подал стакан. Он почувствовал, что я не в себе.
— Митя, успокойся! Даю слово, что здесь (он постучал по верхнему ящику стола) нет никакого криминала. Ответь: почему ты пришел сюда, с какой целью? И вот увидишь, я тоже отвечу на все твои вопросы.
Выпив воды, я повторил, что никто меня никуда не посылал. Я сам пришел в ДВГ. В конце концов, имею право прийти на работу, имею право взять авторские экземпляры газеты, в которой опубликовано мое стихотворение? А потом, кто такие гэкачеписты и почему именно я должен быть их лазутчиком?
— Гэкачеписты — враги демократии. И ты это знаешь не хуже меня, сказал редактор. — Иначе зачем бы они держали Горбачева в Форосе?!
Мои расширенные глаза, удивление, наконец, глупейшие вопросы, на которые мог бы ответить любой школьник, привели редактора в замешательство.
— Митя, ты либо притворяешься, либо только что вышел из лесу! Неужели ты газет не читаешь, телевизор не смотришь, радио не слушаешь?! С людьми-то в общежитии встречаешься или ты живешь в мусорном ящике?!
Конечно, он не хотел меня оскорблять, но оскорбил. Я разозлился, сказал ему, что он очень прозорливый — да, не читаю, не смотрю и не слушаю! Мне до того обидно стало, что сижу перед ним действительно дурак дураком, — у меня даже комок подкатил к горлу. Чтобы не выдать себя, высморкался и, украдкой вытирая глаза, увидел, что высморкался не в носовой платок, а в премию, то есть в демократическую пару белых носков, вот только что мне всученных. Он тоже увидел — мы переглянулись. Понимая, что он уже ничего не поймет, сказал ему, чтобы он ничего не думал — от меня жена ушла. И совершенно непроизвольно высморкался еще раз.
Редактор поверил мне. От него я узнал странные вещи: о путче гэкачепистов, о демократической революции и, самое удивительное, о своем прямом участии (в масштабах области) в этих судьбоносных исторических событиях.
Оказывается, сразу после выхода в свет газеты с моим стихотворением «У Лебединого озера», посвященным Розе Пурпуровой, редактору позвонил Сам первый секретарь обкома партии и, не скрывая угроз, сказал, что за публикацию антипартийного стихотворения с мыльными пузырями он, редактор, и я, автор, получим по всей строгости чрезвычайного положения.
— Это же форменное безобразие — издевательство и прямой призыв к бунту, — сказал Сам и пообещал в ближайшее время разобраться с нами.
Слава Богу, в ближайшее время случилась демократическая революция! Но и тут для нас с редактором вышло не все ладно. ТАСС сообщил, что некоторые области поддержали гэкачепистов, а особо рьяные… поместили на первых полосах газет «оды», восхваляющие путчистов, и в качестве примера сослались на мое стихотворение, опубликованное в «Н… комсомольце». Откуда я мог знать, что балет «Лебединое озеро», транслируемый в течение трех дней по всем каналам телевидения, станет визитной карточкой путчистов?! Сели мы с редактором между двух стульев.
— А что же Вася Кружкин? — спросил я редактора.
Как ни крути, а заголовок моему стихотворению и вообще всю новаторскую полосу придумал он. Разумеется, я ничего не объяснял редактору, просто поинтересовался, любопытно стало — как Вася выпутался из переделки, которую самолично сотворил и в которую вовлек нас, не по злому умыслу, конечно, стихийно?
Редактор безнадежно махнул рукой: мол, что с Еврейчика возьмешь?!
— Удрал в командировку — успел. Уехал на историческую родину… Будет там лес валить — заменит и тетю Глашу, и дядю Гришу.
Редактор как-то невесело засмеялся своей шутке и посоветовал и мне срочно уехать куда-нибудь подальше.
Я сказал, что мне пока нельзя уезжать — вдруг жена вернется!
Редактор, разведя руками, вскинулся:
— Ну, Митя, ты даешь! В стране революция, все общество трещит по швам, ломаются государственные устои, не ровен час, новый отец народов объявится, а он — вдруг жена вернется!
И стал стыдить меня, что я хуже последнего обывателя. На одной чаше весов — судьба мира, а на другой — мельчайшей молекулы, невидимой невооруженным глазом, и что же?! Для человека, называющего себя Поэтом, судьба молекулы перевешивает все судьбы мира!
— Анекдот, да и только! — в сердцах подытожил редактор и, не скрывая сарказма (старался уколоть побольнее), повторил меня как бы с ужасом: Нельзя уезжать, никак нельзя — вдруг жена вернется!
