Белобрысый лихо сорвал пробку, налил мне полный стакан «Посольской».
— Штрафную — к линчу! — изрек он.
— Никаких штрафных, — не повышая голоса, сказал редактор и, переглянувшись с черноголовым, многозначительно пояснил: — У него другое задание.
Черноголовый согласно кивнул, и кто-то, из припоздавших, сказал, чтобы с нормой каждый определялся сам. И действительно, каждый наливал себе сам. Я плеснул чуть-чуть на донышко и почувствовал, что мое равнодушие к водке вызвало подозрение. Меня наперебой стали спрашивать: кто я, откуда, зачем появился здесь, знаю ли редактора или кого-нибудь из присутствующих?..
На все вопросы отвечал односложно — не знаю, впервые вижу.
— Ты что же, и своего имени не знаешь? — вкрадчиво спросил усатый молодой человек в темно-синем костюме и галстуке, поднявшийся с первого этажа и, в отличие ото всех, пивший из стакана не водку, а кефир.
Все за столом притихли, даже редактор перестал есть, только спросивший как ни в чем не бывало продолжал жевать бутерброд.
— Не знаю, — ответил я. — Но имею предположение.
Я отодвинул стул и, сняв ботинки, демонстративно стал надевать белые носки. Надевал в полном молчании, чувствуя на себе тяжелые придавливающие взгляды. Когда закончил, через стол подали белое вафельное полотенце. Не знаю, но мне почему-то стало страшно. «Смотри-ка, белое полотенце!» — в смятении подумал я.
А между тем усатый пригласил меня сесть и, вскинув и без того высокие брови, поинтересовался, что же это за предположение, если не секрет, конечно.
И опять гробовое молчание. Редактор довольно чувствительно наступил мне на ногу, но даже и мельком не посмотрел в мою сторону. Как чистил вареное яичко, так и продолжал чистить, полностью поглощенный своим занятием. Он таким способом предупреждал — ничего лишнего.
— Предполагаю, что некоего босяка назвали Буржуином, — сказал я преувеличенно громко, чтобы скрыть охватившее меня волнение.
— Ничего подобного, юродствует, — бесстрастно заметил редактор и тут же пояснил: — Поэт-Летописец, через дефис, но Летописец тоже надо писать с прописной.
Он как-то залпом проглотил яичко и замер, как бы прислушиваясь к его продвижению по пищеводу. Усатый улыбнулся, а многие за столом засмеялись. Правда, я так и не понял, к чему относился смех: то ли к Буржуину, то ли к Поэту-Летописцу, то ли к залповому проглатыванию яйца. Как бы там ни было от меня отстали. И хотя съел я немного, а еще меньше выпил, ланч до того разморил, что на рядовой вопрос белобрысого (сидел напротив и на правах хозяина делился со мной закуской), что подать, ответил, что, пожалуй, ничего, потому что очень сильно хочу спать.
Усатый, вставая из-за стола, хохотнул:
— Отличная нервная система, будем завидовать!
За столом заулыбались, я почувствовал к себе такое искренне дружеское расположение, словно вдруг, нежданно-негаданно, совершил безумно смелый поступок и спас всех присутствующих от неминуемой погибели.
Усатый попросил редактора и черноголового после обеда спуститься к нему, а всех остальных — действовать по расписанию и не пренебрегать своими прямыми обязанностями. Не знаю, что меня пленило в усатом: интеллигентные манеры, внутренняя собранность или олимпийское спокойствие, — но я почувствовал, что глава здесь — он. И он не выскочка, не самозванец, а, по всей вероятности, сугубо военный человек. Может быть, морской офицер, специально приглашенный для руководства данным предприятием. Что за предприятие, кем приглашен? Оставалось тайной, которую, как это ни странно, мне не хотелось разгадывать.
Глава 12
Я подвинул стул к стене и, скрестив руки на груди, решил прикорнуть. Сквозь дрему слышал странные разговоры о том, что Дом всех газет, очевидно, будет под арестом до суда. Что с обеих сторон (разумеется, я не понимал, какие стороны или чьи) поступило огромное количество жалоб на какого-то литературного работника, который заделался не то Поэтом-Летописцем, не то Буржуином, но которому все равно кранты. Мне привиделось, что я Самовар-Буржуин. Толстый, пузатый, а на месте пупка у меня — кран. Я стою фертом, подбоченившись, посреди какого-то громадного стола, и у меня одна задача — никаким образом не давать чаю тянущимся со всех сторон стаканам, облаченным в какие-то живые подстаканники. Никто лучше меня не знает, что, как только кран будет открыт, я, как Самовар-Буржуин, немедленно исчезну, потому что вся моя пузатость в «нечаянной чайности…». Меня дергают, толкают, трясут, наконец, так бесцеремонно, что я просыпаюсь.
— Вот уж действительно отличная нервная система! Как сурок спать! — весело заметил редактор и сказал, чтобы я шел за ним. Мы прошли через библиотеку, мимо стеллажей книг, через какие-то выгородки и оказались в небольшой глухой комнатке с одним окном, стулом и столом, на котором стоял телефон со снятой трубкой — слышались короткие гудки.
Редактор сел на стол и, не глядя, положил трубку на аппарат.
— Располагайся, — он указал на стул, — и рассказывай все-все подчистую: почему пришел сюда, что тебе нужно, кто послал? В общем, всё — и начистоту, тебе же лучше будет, — предупредил редактор с такой строгостью, словно у него уже имелись неоспоримые доказательства, компрометирующие меня.
— Никто не посылал. Сам пришел, захотелось взять авторские экземпляры со своей публикацией…
Внезапно зазвонил телефон. Редактор остановил меня и так же, не глядя, как положил, снял трубку.
— Внимательно слушаю, редактор «Н… комсомольца». Да-да, это «горячий» телефон.
Ладонью прикрыл трубку, подал мне:
— Послушай, только ничего не отвечай, я сам поговорю с ним.
— Докладываю со всей строгостью и ответственностью, — услышал я отчетливо присевший от волнения, хрипловатый баритон. — В пятницу, четырнадцатого августа сего года руководитель литературного объединения вашей газеты Дмитрий Слезкин под личиной литературного работника собрал с каждого вновь прибывшего на заседание вольнослушателя по семь целковых. С целью напечатать своим способом «Книгу книг» для восхваления советского тоталиризма, чтобы поддержать как-то: Янаева, Крючкова, Язова, Павлова, Пуго и других закоренелых гэкачепистов. Слезкин планирует прибыть в редакцию на Успение Пресвятой Богородицы, двадцать восьмого августа. Предлагаю тут-то его и взять. (Продолжительная пауза, потом вопрос — записал ли?)
Я вернул трубку, не зная, что и подумать.
— Нет-нет, повторите последнее предложение, — попросил редактор и шепнул, чтобы я приблизился и слушал вместе с ним — сейчас будет самое интересное.
После некоторой паузы он спросил звонившего:
— Ваша фамилия, имя и отчество?
В трубке неуверенно кашлянули.
— Так тожеть нельзя. По радио объявили, что можно свидетельствовать без своей фамилии, конфидицно.
«Господи, это же староста литобъединения, мой Лев Николаевич!»
