— Раз это пятно из-за вашей сырости, с какой стати нам идти к нашему хозяину? И соседский хозяин сказал, что если мы думаем, что сырость с ихней стороны, то он в два счета докажет, что с их стеной все в порядке. Развернулся и ушел, а мы еще долго не могли успокоиться. И чего, собственно, было волноваться, доказывать, спорить, бегать туда-сюда из-за такой мелочи, такой ерунды — взяли потом и поставили к этой стене шкаф, и делов…
Каждое воскресенье мы ходили в «Монументаль» выпить вина и поесть чего-нибудь вкусного. И вот как-то раз к нам подходит человек в желтой рубашке и предлагает купить фотографии какой-то актрисы. Она, говорит, была королевой Парижа, а я — ее импресарио, эту, говорит, актрису любили короли и принцы, а теперь она совсем одинокая, всеми забытая и распродает вещи, чтобы свести концы с концами. Кимет послушал и послал его куда подальше. Когда мы вышли на улицу, Кимет велел мне идти домой, а сам собрался к одному сеньору, который решил подновить три спальных гарнитура. Я несколько раз прошлась по нашей Главной улице, все витрины разглядывала. Особенно ту, в хозяйственном магазине, где куклы выставлены. И какие-то нахалы увязались за мной и несут чего-ничего, а один, чернявый, подошел ко мне совсем близко и говорит — ну чудо, язык проглотишь. Будто я — пирожок к бульону. Мне даже совестно стало… Отец мой прав, не зря он говорил, что я уродилась слишком серьезная, строгая. А я, если по совести, вообще не знала, зачем родилась и зачем живу на этом свете.
VI
Кимет все говорил, что пора познакомить меня с мосеном
[18] Жоаном. И вот по дороге к нему он вдруг сказал, что за квартиру мы будем платить пополам. Ничего себе! Вроде, мы — просто друзья-приятели, и все… Дома из-за этого вышел скандал, потому что все мои деньги, которые оставались от тех, что его жена брала за питание, были у отца. Потом отец уступил, ладно, говорит, пусть пока платят пополам. И все-таки, как это Кимет сказал мне насчет денег, когда мы с ним шли к мосену Жоану?
Мосен Жоан, он точно весь из мушиного крыла, то есть не он, а его одеяние: черного цвета, но поблекшего, почти серого. Встретил он нас замечательно, а говорил — ну просто святой! Кимет ему чуть ли не с ходу — свадьба что? Прошла, и нету, и чем меньше денег уйдет, тем лучше. Если бы все это провернуть за пять минут, а не за десять — было бы здорово. Мосен Жоан, — он Кимета знал еще мальчишкой, — уперся ладонями в колени, подался вперед и посмотрел на него глазами уже затуманенными, в которых вся старость, все его годы скопились. Нет, говорит, ты не прав, дорогой. Супружество — это на всю жизнь, и тут надобно соблюсти все, что положено. Вот ты, говорит, в воскресенье стараешься одеться наряднее. А свадьба — это как великое воскресенье, и нужно, чтобы все честь по чести, торжественно. Если у нас не будет ни к чему почтения, значит, мы, хуже дикарей… А ты же, по-моему, не дикарь, а христианин. Кимет голову опустил, слушает, собрался было что-то сказать, но мосен Жоан остановил его рукой.
— Я вас обвенчаю, но главное — не спешите. Теперешняя молодежь куда-то спешит, жить торопится, вроде в ней бес засел. А чтобы жизнь была прожита по-настоящему, нельзя все делать впопыхах, наскоро. Невеста твоя захочет, думаю, пойти в церковь в белом длинном платье, а не в простом, пусть даже новом. Почему? Чтобы все видели, что она — невеста. Девушки, в них трепет чистоты… и на всех свадьбах, на всех венчаниях, которые у меня на памяти, все невесты были в белом.
Когда мы вышли на улицу, Кимет сказал: я его уважаю, он очень человек хороший.
Из дому я только и взяла, что односпальную кровать, больше у меня ничего не было. Синто подарил нам лампу в столовую, железную, с малиновой бахромой. Эта лампа висела на трех железных цепях, и они сходились в железный цветок с тремя лепестками. Я была в длинном белом платье, а Кимет весь в черном. Даже ученик его пришел и вся семья Синто — три сестры и два брата с женами. Мой отец тоже пришел, он должен был вести меня к алтарю. А мать Кимета была в черном парчовом платье, оно даже похрустывало. Джульета надела пепельное, кружевное, с розовым бантом. Да все очень нарядные! А жена Матеу, ее звали Грисельда, в самый последний момент осталась дома, плохо себя почувствовала, и Матеу сказал: это у нее бывает, не обижайтесь. В церкви мы были очень долго, и мосен Жоан говорил красиво. Про Адама и Еву, про яблоко и змея, про то, что женщина сделана из ребра мужчины и что Адам, проснувшись, увидел ее — она спала рядом, — и очень удивился, потому что Господь Бог ничего не сказал ему заранее. Еще мосен Жоан говорил про рай, какие там дивные ручьи и луга с мягкой травкой и голубыми цветами, а Ева, оказывается, как проснулась, сорвала голубой цветок и подула на него. Лепестки поплыли по воздуху, а потом упали, и Адам рассердился, что она зря загубила цветок. Адам — отец всем людям, и желал им добра. А все кончилось огненным мечом… Разве что добром кончается, тихонько сказала сеньора Энрикета, и я подумала, что бы сделал мосен Жоан, увидев ее картину, где лангусты с диковинными головами вылезают из бездны и забивают всех насмерть своими хвостами. Гости уверяли, что мосен Жоан никогда не говорил такой красивой проповеди, а ученик Кимета сказал, что когда венчалась его сестра, мосен Жоан тоже говорил и про рай и про Адама с Евой, и про ангела и про огненный меч… все в точности, только цветы, говорил, в раю желтенькие, а вода в ручьях по утрам — голубая, а вечером — розовая.
Нас записали в церковную книгу, а потом мы все поехали прямо на Монтжуик
[19], чтобы погулять на свежем воздухе перед банкетом. После этой прогулки, когда гости стали пробовать разные закуски, мы с Киметом пошли фотографироваться. Нас снимали по-всякому. Сначала Кимет стоял, а я сидела, потом я стояла, а Кимет сидел. Потом фотограф усадил нас обоих, чуть вполоборота, потом велел смотреть друг на друга, а то говорит, получатся, что вы чем-то расстроены. Еще он снял так: мы оба стоим боком, и я опираюсь на столик с тремя ножками, очень шаткий. И на самой последней фотографии — мы сидим на скамейке, а позади нас дерево из картона и крашеного тюля. Когда мы, наконец, пришли в Монументаль, все в один голос — куда вы пропали, куда вы пропали, но Кимет с усмешечкой: это же художественная фотография, такое наскоро не делают. И надо же, к нашему приходу на столе ничего не осталось — ни маслин, ни анчоусов. Кимет сперва ничего: шут с ними, нет так нет, а потом разворчался, сейчас возьму и скажу всей этой братии, что у них совести никакой. Мы сидим за столом, а он пристает к Синто, ну куда девались маслины, куда…
А Матеу — ни слова, смотрит на меня и усмехается. Потом перегнулся ко мне сзади, между нами мой отец сидел — и говорит: с ним не соскучишься. Мы ели очень вкусные вещи и после танцевали под разные пластинки. Отец тоже со мной танцевал. Сначала я была в фате, потом сняла, чтобы не мешала, и отдала сеньоре Энрикете. Танцую, а сама юбку придерживаю, боюсь, наступят на подол. Матеу пригласил меня на вальс. Как он вел, Господи, как мы с ним кружились! Я — точно пушинка, будто в жизни только и знала, что вальсы танцевать. У меня все лицо горело. И с учеником Кимета — я его мало знала, — тоже пошла танцевать. Кимет над ним подтрунивает, подкалывает, а тот — хоть бы что, никакого внимания. В самый разгар танцев из соседнего зала приходят какие-то мужчины и спрашивают, нельзя ли к нам. Солидные, всем уже под сорок. Сначала четверо, а потом еще двое. У нас, говорят, друг выписался из больницы после операции, аппендицит у него был, вот тот, самый молодой, и мы, значит, собрались отметить. А что у него шнурочек от уха, так это он глуховат, но операция прошла очень удачно, сами видите. Мы узнали, что у вас свадьба, и подумали — нельзя ли присоединиться к молодежи, где молодежь, там и веселье. И все шестеро давай меня поздравлять, где ваш жених, спрашивают. Каждый подарил Кимету по сигаре, а со мной танцевали все по очереди, ну так весело, кругом смех… А официант, который напитки разносил, увидел, что эти сеньоры к нам перешли, и сразу спросил разрешения станцевать один раз с невестой, со мной, значит. У меня, говорит, такой обычай — мне это на счастье. И если, говорит, вы не против, я запишу ваше имя в книжечку, где у меня все невесты, с которыми я танцевал. Записал мое имя и показывает всем эту книжечку, а в ней — страниц семь с именами. Он был какой-то долговязый, хилый, щеки впалые, во рту один-единственный зуб, а волосы зачесаны на одну сторону, чтобы лысину прикрыть. Я попросила поставить вальс и пошла с ним танцевать, а Кимет нарочно выбрал самый быстрый пасодобль. Мы с этим официантом — точно две стрелки, он где-то наверху, а я внизу, один смех, но все кругом рады. На самой середине танца Кимет вдруг крикнул, что хватит, он сам будет танцевать со мной, я, говорит, с ней так и познакомился, взял и пригласил на пасодобль. Официант сразу подвел меня к Кимету и стал приглаживать волосы, но они еще больше в разные стороны разлетались. Сеньоры, у которых друг после операции, стоят в дверях — все в черном и белые гвоздики в петлицах. Я танцую, а глазом на них, они прямо как с того света! И Кимет мне в самое ухо: думают, я дурачок, не на того напали, сюда бы еще мосена Жоана с проповедью. И как раз музыка кончилась. Нам все хлопали. У меня сердце — молоточком, дух захватило и радости во мне через край. Когда все подошло к концу, мне захотелось, чтобы день этот еще не наступил, чтобы все началось сначала, ведь так красиво…
