XXII
У меня в ушах все время курлыканье голубиное. И выматывалась я до полусмерти, столько от них грязи. Вся пропахла этими голубями. Куда ни глянь — голуби, и на террате и в квартире. Даже во сне снились. Кто я — вроде девочки с голубями! Вот сделаем фонтан, и посередине наша Коломета с голубкой в руках. Это все Синто шутил. Я, бывало, иду к хозяевам, а за спиной шум крыльев слышу — лезет в голову, мучает, точно муха навозная. Иной раз сеньора что-то спросит, а я молчу. Она даже удивлялась: вы что, не слышите?
И на — скажи ей, что слышу я одних голубей, что от моих рук несет серой и викой, которую я в кормушки насыпаю. И скажи ей, что если вдруг побьется насиженное яйцо, от него такая вонь, зажимай нос, не зажимай — никакого спасения! И поди скажи, что не знаешь, куда деться от криков птенцов, которые просят есть, как оголтелые, и вместо перьев у них желтые колышки на лиловом теле. И что скоро я совсем сдурею от их курлыканья, потому что они лазают по всему дому, и если я оставляю дверь открытой в темную комнату — голубятню, они у меня разбредутся кто куда, повылезут все на балкон, как полоумные. И что все началось с того дня, как я пошла к ним работать, и до того измучилась, что не хватило духу вовремя сказать Кимету, что нет и нет. Да и какой толк говорить, что мне и пожаловаться некому, что я со своими бедами всем чужая, что стоит слово произнести о себе самой, Кимет сразу про свою ногу заводит. И что мои дети — как два цветка заброшенных, а в доме, где раньше все блестело, теперь хуже, чем на скотном дворе. И что вечером, когда я укладываю детей спать и тычу им пальцем в животик — дзинь, дзинь, — чтобы рассмешить, мне вслед это окаянное курлыканье, а в нос бьет запах мокрых перьев. Я знала, что вся насквозь — и волосы, и кожа, и платье — пропахла голубями. Как останусь одна, принюхиваюсь и принюхиваюсь к рукам. А причесываюсь — к волосам. Не представляю, как могла выдержать такое, ведь все до тошноты пахло голубями. Сеньора Энрикета не стерпела, вмешалась: у тебя, говорит, характера нет, я бы давно покончила с этим, да вообще не допустила бы. Свекровь — мы с ней виделись редко, она, считай, на глазах состарилась, ей к нам собраться — целая история, а у меня в воскресенье ни минутки, чтобы ее проведать. А тут она взяла и приехала, голубей захотела посмотреть. Мол, Кимет с детьми ее почти не навещает — это она пожаловалась, — а как приедет, так рассказы про одних голубей, про то, как разбогатеет на них, и мальчик тоже только о голубях, что голуби за ним ходят повсюду и что они с Ритой играют с ними, как с братиками и сестричками. Когда она услышала, что голуби курлычут в маленькой комнате, так и ахнула. Это, говорит, только мой сын мог до такого додуматься! Ей и в голову не приходило, что у нас голуби прямо в доме. Я ее уговорила подняться на террат, и, когда она посмотрела вниз в люк, у нее голова закружилась.
— Может, и правда, у Кимета выйдет что дельное?
Увидела, что в поилках сера, и сказала, что ее дают курам, а у голубей печень разбухает от этой серы. И пока она рассуждала, голуби по террату разгуливали туда-сюда, летали, садились, расхаживали по бортику и долбили его клювами. Ну, господа-хозяева. И в небо поднимались, будто свет и тень крыльями играют. И летали прямо над нашими головами. Тень от них пятнами ложилась нам на лица. Свекровь махала руками, как мельница, чтобы голубей отогнать, а те — хоть бы хны. Самцы кружатся возле самочек: клювик кверху, клювик вперед, клювик вниз, хвост опахалом и крыльями по земле, по земле. То к гнезду, то обратно, и вику клюют, и воду пьют с серой, и никакая печень у них не раздувается. Потом у свекрови прошла голова, и ей захотелось поглядеть, как голубки сидят в гнездах. А голубки — они очень горячие, когда сидят на яйцах, — смотрят стеклянными глазами, у всех клювы наготове, темные с красным наростом, и две дырочки вместо носа. Так и клюнут… Дутыши — важные, на королей похожи, монахи, как шары из перьев, а те, у которых хвосты веером, разозлились, наверно, и побросали гнезда.
Я хотела показать ей яйца. Давайте посмотрим, говорю. А она — нет, могут гнезда бросить. Голубки очень ревнивые, с характером и чужих не любят.
XXIII
Ровно через неделю после того мать Кимета умерла. Утром, чуть свет, прибежала ее соседка и сказала. Я отвела детей к сеньоре Энрикете: делайте, что хотите, а сама пошла с Киметом к свекрови. Подходим — на двери большой черный бант. И ветер, уже осенний, шевелит его концы. В спальне, где она лежала, собрались три ее соседки. Они поснимали банты со всех шишечек на кровати и с креста — тоже. И одели ее. На ней было черное платье со стоячим кружевным воротничком, и в нем тоненькие пластиночки, чтобы лучше держался, по подолу атласная отделка. А в ногах — большой венок из листьев и веток, без единого цветочка.
Одна из соседок глянула в нашу сторону и говорит: вы не удивляйтесь, она хотела, чтобы без цветов. А сама все перебирает пальцами, длинными и тонкими. У меня, говорит, сын — садовник, и мы с вашей матерью условились: если она умрет раньше меня, он сделает ей венок из одних листьев. У покойницы из головы не выходило, чтобы без цветов, …без цветов. Цветы, говорила, для молоденьких. А умри я первой, она, по нашему уговору, положила бы мне венок из обыкновенных цветов, какие бы цвели на то время, только не из каких там особенных, а что подешевле. Зачем зря бросаться деньгами? Но вообще-то, венок из одних листьев все равно что обед в праздник без сладкого. И вот поди-ка — она первая!
А Кимет слушал-слушал и спрашивает: как же мне быть, раз уже есть венок?
— Хотите — давайте пополам, будет от нас двоих.
Тут в разговор вступила другая соседка, голос у нее сиплый — если б у моей подруги был свой интерес, она бы сразу сказала, мол, купите еще один венок у моего сына, потому что венки можно везти в отдельной машине. Когда хоронят по первому разряду, всегда едет вторая машина с венками, которые в первую не поместились.
— Сын у меня, вот подруга знает, большой мастер по венкам. Он всякие делает, из искусственных цветов тоже. — И еще она сказала, что ее сын умеет делать венки из цветных стеклышек, они на всю жизнь. И из бисера. Он из бисера делает камелии, розы, синие ирисы, маргаритки… и цветы, и листья из стекла, и букеты. Проволока, на которую нанизывают бисер, не ржавеет ни от дождя, ни от ветра, а на кладбище он всегда сырой — от покойников. Третья соседка сказала печальным голосом: ваша матушка хотела венок из одних листьев. Без ничего, самый простой. И еще сказала, что такой смерти каждый позавидует: умерла, как святая, и сейчас похожа на девочку. Эта третья. В переднике, скрестила руки и смотрела на покойницу не отрываясь.
Мать Кимета лежала на покрывале с красными розами, будто восковая. Без туфель, в одних чулках, сколотых большой английской булавкой, чтобы ноги были вместе. Кимету отдали золотую цепочку и кольцо — с покойницы сняли. И та, у которой сын садовник, сказала, что у матери Кимета дня за три, за четыре до смерти совсем плохо стало с головой, все жаловалась: так же плохо, как тогда от голубей. И что она напугалась и не выходила на улицу, упасть боялась. Соседка все говорила, говорила, а потом провела рукой по ее волосам раза два или три. Правда, спрашивает, у нее хорошая прическа? И сказала, что вечером, по всему было видно, что она совсем плоха, даже к ним постучала, и они с сыном еле довели ее до дому, у нее ноги отказали, вот что. Посмотрела на покойницу и говорит — мне бы такие волосы!
