– Помощник заместителя министра, – подсказала Джули.
– Это каждый дурак знает, – сказал Дуглас.
– Вот спасибо, – обиделась Джули.
Я сидела в середине. Во время своего рассказа я обращалась в основном к Джули.
– Мой друг сказал, что их круг общения составляют в основном люди небогатые, в чем-то эксцентричные, не занимающие высоких постов, независимые, творческие натуры, а то и голодные художники, которых Кэролайн буквально держит когтями, чтобы терзать, демонстрировать знакомым и осыпать благами.
– Похоже, твой друг был не слишком расположен к хозяевам дома, – заметила Джули.
– Не думаю, что он мыслил такими категориями. Расположен, не расположен. Я представляла их физически устрашающими, особенно ее, но оказалось, это вполне милые люди. Кит всячески проявлял заботу и гостеприимство. У него были маленькие веснушчатые руки. А почему мне врезались в память его руки: он нам все время что-то протягивал – то коктейли, то закуски, то подушки под спину. Кэролайн была призрачным созданием. Длинные безжизненные волосы, высокий бледный лоб, серое ситцевое платье с капюшоном. Ни намека на макияж. Рядом с ней я чувствовала себя неуклюжей и вульгарной. Она стояла потупившись, спрятав руки в рукава платья, а мужчины обсуждали дом, построенный совсем недавно. Потом она своим призрачным голосом сообщила, что больше всего ей нравится здесь зимой, когда на улице снег, а в комнатах – белые ковры и белая мебель. Кит, судя по всему, ее стеснялся и повторял, что дом не оставляет впечатления глубины и смахивает на корт для сквоша. Я ей посочувствовала: мне казалось, она должна вот-вот как-нибудь опозориться. У нее был такой вид, будто она молит тебя о поддержке, но поддакивать ей было бы каким-то лицемерием. Вот такая женщина. Она распространяла вокруг себя жуткую напряженность. Каждая тема обрастала преувеличенной эмоциональностью и фальшью. Мой друг обращался с ней весьма бесцеремонно, и я подумала, что это нехорошо. Я сказала себе: если даже она притворяется, это показывает, что она стремится испытывать какие-то чувства, и порядочный человек должен ей помочь, правда? Другое дело, что она сама не понимала, как ей можно помочь. Мы сидели на террасе и пили коктейли. И тут появился друг дома по имени Мартин. Ему было слегка за двадцать. Может, чуть больше. Держался он довольно заносчиво. Кэролайн робко попросила его сходить за пледами – на террасе холодало, а когда он вышел, сообщила нам, что он – драматург. Причем не просто драматург, а блистательный, просто блистательный, но у него слишком европеизированная стилистика, скупая и строгая. Слишком скупая и строгая. А потом и говорит: посмотрите, в каком состоянии сейчас театр, в каком состоянии литература – это же позор нации. Триумф посредственностей. Мне подумалось: наверное, она не в курсе, что я тоже причастна к этому позору. Я тогда работала заместителем главного редактора небольшого журнала – может быть, вы слышали: «Тысяча островов» – и уже опубликовала пару стихотворений. И что вы думаете: она тут же спрашивает, не могу ли я через свой журнал свести Мартина с нужными людьми. То есть вначале смешала с грязью, а потом стала просить об услуге, все тем же страдальческим нежным голоском. Тут и я начала склоняться к мысли, что она порядочная стерва. Вернулся Мартин, принес пледы, и она разыграла сильнейший озноб, просто балетную сцену, а потом стала рассыпаться в таких благодарностях, что едва не прослезилась. Он молча набросил на нее плед, и по этому движению я поняла, что они – любовники. Мой друг говорил, что Кэролайн время от времени заводит себе любовников. Если честно, он назвал ее сексуальной маньячкой. Я полюбопытствовала, дошла ли очередь до него, и он ответил: а как же, давным-давно. Меня так и подмывало спросить, не мешала ли им в постели его неприязнь к этой дамочке, но я понимала, что это глупый вопрос. А потом Мартин предложил мне пройтись. Мы спустились к реке по длинной-длинной лестнице, сели на скамейку – и он начал исходить желчью. Сыпал всякими гадостями в адрес театральных деятелей Монреаля, которых якобы знал лично. Говорил, что Кэролайн раньше страдала ожирением, а когда сбросила вес, ей пришлось делать подтяжку за подтяжкой, потому что кожа на животе обвисла. От него пахло затхлостью – он курил такие маленькие сигары. Мне опять стало жаль Кэролайн. Подумать только, с чем тебе приходится мириться, думала я, ради твоих же собственных фантазий. Ты должна быть готова к такому финалу, выбирая себе в любовники литературного гения. Если ты притворщица, на тебя найдется притворщик покруче. Так я рассуждала сама с собой. Ну вот. Сели мы ужинать. Вино лилось рекой, потом подали бренди, Кит все так же суетился, но всем было неловко. Мартин по-прежнему откровенно источал яд, пытаясь растоптать каждого собеседника, а Кэролайн, тоже исходившая ядом, изображала утонченную духовность: она подхватывала любую тему и так ее переиначивала, что непременно выставляла кого-нибудь непроходимым идиотом. Под конец Мартин с моим другом сцепились в каком-то гнусном споре, совершенно гнусном и недостойном, а Кэролайн знай ворковала и стонала. Мой друг встал из-за стола и объявил, что идет спать, Мартин надулся, как сыч, а Кэролайн вдруг принялась ластиться к мужу, пить с ним бренди, а на Мартина – ноль внимания. Я поднялась к себе в комнату. Мой друг был уже там и лежал в постели, хотя нам отвели разные спальни – Кэролайн, несмотря ни на что, соблюдала внешние приличия. Он остался со мной на всю ночь. Его душила ярость. До, во время и после нашей близости он поносил Мартина: что за мерзкий слизняк, а я поддакивала. Но он – их крест, заметила я. Да ради бога, сказал он, если им нравится этот дерьмовый фигляр. Потом мой друг провалился в сон, а следом заснула и я, но среди ночи проснулась: на меня снизошло озарение. Так бывает. Легла я поудобнее, прислушалась к дыханию друга и сказала себе: а ведь он влюблен в Кэролайн. Мне все стало ясно. Все стало ясно. Я начала гнать от себя эту мысль – даже не столько потому, что она меня коробила, сколько потому, что мне стало неловко за свою догадку. Но коль скоро тебе в голову пришла такая штука, остановиться уже невозможно. Для меня все стало на свои места. Взять хотя бы Мартина. Его приезд был подстроен с особым умыслом. Она решила стравить двух любовников, прежнего и нынешнего, чтобы самой взбодриться. Низменный прием, но это не значило, что он не сработает. В ней и в самой сквозило нечто низменное. Вся эта поэтичность, чувствительность была лишь низменной маской. Теперь у меня язык не поворачивался назвать Кэролайн талантливой притворщицей, но это уже не играло роли. Важно было другое: ей не терпелось добиться своего. Посеять смуту. Чтобы стать роковой женщиной, не требуется ни особой соблазнительности, ни чувственности, ни убийственной красоты; достаточно одного желания посеять смуту. И я подумала: а чему, собственно, удивляться? Разве мы мало знаем таких историй? Разве нам не твердят со всех сторон, что любовь не подчиняется рассудку, не отвечает нашим интересам, не объясняется разумными предпочтениями?
– И где же, интересно, тебе об этом твердят? – спросил Дуглас.
– Это общая истина. Существует разумная любовь, которая основывается на разумном выборе. Если нашел такую любовь, значит пора вступать в брак. А есть любовь другого рода – не зависящая от разума, сходная с одержимостью. И такая любовь – именно такая любовь – ценится превыше всего. Никто не хочет, чтобы такая любовь обошла его стороной.
