– Ух ты, как привидения, – сказала Ева Джорджу. – А на самом деле что там спрятано?
– Деревянные пончики, – ответил Джордж. – Поп-скульптура.
– Правда?
– Картофелина и двуглавый малыш.
Когда девочки в очередной раз надумали полюбопытствовать, что творится в той комнате, окно уже было занавешено сероватой, надорванной сверху простыней. С дороги дом выглядел безлюдным и заброшенным.
– А знаешь ли ты, что у меня всегда есть запас курева? – спрашивает Валери. – Еще полблока сигарет осталось. Я к себе в шкаф спрятала.
Она отослала Дэвида и Кимберли в город, сказав, что у нее закончились сигареты. Ей никак не удается бросить курить, хотя она принимает витамины и старается не употреблять в пищу продукты с красными пищевыми красителями.
– Лучше было бы спровадить их под каким-нибудь другим предлогом, но я ничего умнее не придумала. Теперь боюсь даже затянуться – они унюхают и скажут, что я обманщица. Курить охота – сил нет.
– А ты выпей, – советует Роберта.
Когда они сюда приехали, ей казалось, она ни с кем не сможет разговаривать; у нее даже была мысль сослаться на головную боль и попросить разрешения прилечь. Но Валери, как всегда, действует на нее благотворно. Валери умеет сделать невыносимое занятным.
– Ну, как твои дела? – спрашивает Валери.
– О-о-ох, – вздыхает Роберта.
– Как хороша была бы жизнь, если бы не люди, – задумчиво произносит Валери. – Звучит как цитата, но, по-моему, это я придумала. Загвоздка в том, что Кимберли – христианка. Нет, само по себе это прекрасно. Христиан в небольших количествах можно только приветствовать. Пойми, я не противница христианства. Но у нее набожность просто на лбу написана, ты согласна? Рядом с ней, как ни странно, я чувствую себя какой-то мелкой душонкой.
Джордж с упоением косит траву. Во-первых, он любит работать без свидетелей. А дома – стоит ему только взяться за дело, как он ловит на себе женские взгляды. Даже когда в пределах видимости никого нет, он кожей чувствует, что женщины всем скопом за ним следят: сами баклуши бьют, а на его труды поглазеть – они тут как тут, нашли себе развлечение. Нет, если вдуматься, Роберта кое-что по дому делает, но, насколько ему известно, палец о палец не ударила, чтобы внести свой вклад в семейную копилку: к издателям не обращается, собственные идеи не разрабатывает. Дочери у нее все лето, днями напролет слоняются без дела. Вчера утром он проснулся совершенно разбитым и подавленным (накануне заснул с мыслями о переоборудовании сарая, и эти заботы просочились в его сон: всю ночь его преследовали обвалы, просчеты, коварные трещины); решил выйти на открытую террасу со стороны кухни, съесть яичницу и распланировать трудовой день. Терраса – это пока единственная постройка, которую удалось завершить, единственное усовершенствование в доме. Соорудил он ее прошлой весной: Роберта достала его жалобами на сумрак во всех помещениях и на плохую вентиляцию. Пришлось ей объяснить, что те, кто возводил эти дома, так мучительно жарились на солнце, что им и в голову не приходило впускать солнце в комнаты.
Выходит он, стало быть, с тарелкой и кружкой на террасу – а эта троица уже там. Анджела, в ярко-голубом гимнастическом купальнике, упражняется у перил. Ева сидит, привалясь к стене, и уминает хлопья с отрубями, да так, что за ушами трещит, и не замечает, что на полу насвинячила. Роберта – в шезлонге, сжимает обеими руками свою вечную кофейную кружку; одно колено к себе подтянула, сама нахохлилась, на носу темные очки, вид настороженный, похоронный. Джордж знает, что за этими очками она прячет слезы. Как ему видится, девчонки тянут из нее все соки. Она только и делает, что их одергивает, за обеими убирает, чуть ли не на коленях просит, чтобы они застилали кровати и соблюдали порядок у себя в комнатах; он сам слышал, как она умоляла их собрать оставленную где попало грязную посуду и принести ей на кухню. Что-то в этом духе. Неужели в семьях среднего класса нынче взяли такой курс на воспитание детей? Мамаша робко любуется дочкой, а та нос кверху – и знай голую ногу задирает. Да если б его сестры позволили себе такое бесстыдство, мать бы тут же их ремнем отходила.
Анджела ногу опустила и говорит:
– Мое почтение, Хозяин!
А он в ответ:
– Не вижу, чтобы кто-нибудь бил поклоны.
Джордж, несмотря ни на что, с девочками сохраняет шутливый тон. Раньше у него в ходу были грубоватые шутки, которые пользовались огромным успехом на уроках и создавали ему имидж авторитетного, порой брутального и неизменно остроумного педагога. Он и с учителями держался точно так же, столь красочно выражая им свое презрение, что коллеги не могли поверить в серьезность этих выпадов.
Ева обожала истолковывать его реплики буквально. Она упала ниц и стала биться головой о доски.
– Доиграешься до сотрясения мозга, – одернула ее Роберта.
– Нет. Это я делаю себе лоботомию.
– Джордж, вы сознаете, что через быстротечные четверо суток нас уже здесь не будет? – спросила Анджела. – У вас, наверное, разбито сердце, да?
– Надвое.
– Но вы позволите маме присматривать за Дианой, когда мы уедем? – спросила Ева, усаживаясь на стул и ощупывая голову на предмет шишек.
Дианой звали бездомную кошку, которую Ева подкармливала в сарае.
– Что значит «позволите»? – восстает Роберта, а Джордж в унисон ей говорит:
– Ни за что не позволю. Пусть только попробует приблизиться к сараю – я ее к стойке кровати привяжу.
Эта кошка – больная тема. Если Анджела рассматривает ферму как сцену или, реже, как Природу, вдохновляющую на раздумья и стихи, к которым неравнодушна девушка, склонная к прогулкам и грезам, то Ева знать не хочет ничего, кроме животных, на худой конец – насекомых, головастиков, улиток и камешков. Для обеих сестер ферма – прежде всего место летнего отдыха, созданное исключительно для интересных и приятных занятий, но уж никак не для нудной работы, которая так и подступает со всех сторон. Ева все лето выслеживает сурков и кроликов, ловит и выпускает на свободу лягушек, держит в банке головастиков, прикидывает, как бы приспособить сарай под зверинец. Джордж считает, что это она – исключительно силой своего желания – выманивает из леса косуль; из-за этого ему пришлось бросить все дела и обнести сад двухметровым проволочным забором. Единственная живая тварь, которую Ева все же сумела заманить в сарай, – это Диана, тощая, облезлая, полудикая кошка с отвисшими сиськами – не иначе как окотилась. Ева с ног сбилась, разыскивая кошачий выводок.
В глазах Джорджа эта кошка – сущая дармоедка, захватчица его территории, источник будущих неприятностей. Приманивая и подкармливая эту прохиндейку, Ева совершает мелкое, но явное предательство, а Роберта исподволь ей потакает. Джордж понимает, что такая реакция с его стороны чрезмерна и даже смешна, но ничего не может с собой поделать. Он всю жизнь старался (и весьма успешно) не стать папочкой-клоуном, сотрясателем воздуха, чудаком. Но беспокоит его не столько Ева, сколько Роберта. Роберта сама открыто признает, что не справляется с воспитанием дочерей. У него в ушах так и звучат ее слова, сказанные кому-то в гостях: «Моя младшая пригрела драную кошку, жуткого вида тварь, – это главное достижение Евы за все лето. А старшая с утра до вечера дрыгает ногами и дуется». На самом деле они по гостям не ходят, и слышать этого он не мог, но представляет себе очень живо. Роберта упоминает своих дочек на потребу малознакомой публике, выставляет их пустышками, от которых нельзя ожидать ничего путного. С точки зрения Джорджа, это не просто бессовестно, но и жестоко. Роберта, которая все спускает своим дочерям, которая постоянно тревожится, как бы они не сочли себя обделенными любовью, вниманием и заботой, сама же их обделяет. Она не воспринимает девочек всерьез, не занимается их воспитанием. И как, спрашивается, должен поступать при таком раскладе Джордж? Это же не его дети. Он потому, в частности, и не завел детей, что не знал наверняка, сможет ли самозабвенно, не считаясь со временем, отдавать себя делу их воспитания. Как педагог, он умел найти необходимые рычаги, чтобы подчинить себе учеников, но вести ту же борьбу еще и на домашнем фронте утомительно. А кроме всего прочего, в школе нужно было прижимать к ногтю главным образом мальчишек; они в любом детском коллективе потенциально опасны. Девочек он вообще не замечал, разве что осторожно пикировался с наиболее сексапильными. Но здесь об этом речи нет.
