Например, весной прошлого года, равно как и прошлой осенью в Австралии, когда я была счастлива, у меня в голове крутилась такая бодрая строчка: «О, Время! Мы тебе сдаем в заклад…»
А дальше – как заколодило, хотя я помнила, что «заклад» рифмуется с «отрад», а в конце – что-то в таком духе: «И там, во тьме, в обители червей / Захлопываешь повесть наших дней». Я знала, что стихотворение это сочинил Уолтер Рэли накануне своей казни.
[27] Но мое настроение совершенно не вязалось с таким финалом, и я про себя повторяла первую строчку как нечто милое и безмятежное. И даже не потрудилась задуматься: что же, собственно, она делает у меня в голове?
А сейчас посмотрю на вещи трезво, чтобы вспомнить, о чем мы говорили, когда, упаковав чемоданы, ждали такси. В чемоданах лежали наши вещи, которые привыкли соседствовать в комоде и в стенном шкафу, переплетаться в стиральной машине, висеть бок о бок на сушилке, куда опускались кукабарры; теперь эти вещи были тщательно разобраны и разделены, чтобы никогда больше не соприкоснуться.
– В каком-то смысле даже хорошо, что все закончилось без ложки дегтя. В подобных случаях ложка дегтя не редкость.
– Да, верно.
– А так все складывается идеально.
Это сказал не кто-нибудь, а я. Разумеется, солгав. Я даже всплакнула, но решила, что слезы меня портят, а его утомляют.
Но он только повторил:
– Идеально.
В самолете это стихотворение опять завертелось в голове, но я все еще была счастлива. Заснула я с мыслью о том, что Икс телом находится рядом со мной, а после пробуждения быстро заполнила пустоту, вспоминая его голос, внешний облик, наши общие эпизоды.
Поначалу я купалась в своих воспоминаниях. Эти подробные многократные эпизоды удерживали меня на плаву. Я не пыталась от них убежать – мне этого просто не хотелось. Со временем, правда, захотелось. Они преследовали меня, как чума. И только дразнили желание, тоску и безнадежность – эту троицу хищников, загнанных в клетку и втиснутых ко мне в душу, хотя я этому противилась или, во всяком случае, не понимала, сколько они там проживут и сильно ли будут злобствовать. Образы, знаковые системы порнографии и романтики схожи: монотонны, автоматически обольстительны, чреваты скорым отчаянием. В них копался мой ум; не унимается он и по сей день. Я пытаюсь проявлять бдительность, читаю серьезную литературу, но время от времени увязаю в каком-нибудь из старых эпизодов – сама не знаю, как это получается.
На кровати лежит женщина в желтой ночной рубашке, которая не порвана, но сдернута с плеч и задрана к талии, прикрывая не больше, чем скомканный шарфик. Сверху склоняется обнаженный мужчина; протягивает стакан воды. Женщина почти без сознания: ноги ее широко разведены в стороны, руки раскинуты, голова свернута набок, словно каким-то стихийным бедствием; женщина делает над собой усилие, чтобы приподняться, и пытается удержать стакан трясущимися руками. Проливает воду на грудь, делает глоток, содрогается, падает на спину. У мужчины тоже дрожат руки. Он отхлебывает из того же стакана, смотрит на женщину – и смеется. Смех получается горестный, виноватый и добрый, но вместе с тем изумленный, и от этого изумления – один шаг до ужаса. Как мы на такое подвиглись? – вопрошает его смех. Как это понимать?
Вслух мужчина говорит:
– Мы едва не угробили друг друга.
Комната хранит отголоски недавнего смятения, криков, мольбы, зверских обещаний, жестоких заявлений и долгих, затихающих спазмов.
В ту же комнату льются признательность и блаженство, густой нектар любви, золотые сумерки любви. Да, да, этот воздух можно пить.
Вы понимаете, что я имею в виду: это и есть мои собственные муки.
9
Стоит такая пора, когда женщинам уже надоели сарафаны, ситчики, босоножки. В универмагах уже почти осень. К черному и лиловому бархату прикреплены толстые свитера и юбки. Молоденькие продавщицы размалеваны, как куртизанки. Я лихорадочно бросаюсь в мир одежды. Для меня все разговоры в универмагах наполняются смыслом.
– Такая горловина не пойдет. Слишком выхвачена. Мне нужна лодочка. Понимаете?
– Да, понимаю.
– Мне нужно нечто стильное и очень провокационное. Вы меня понимаете?
– Да. Я вас прекрасно понимаю.
Годами я носила блеклые тона – и вдруг меня начинает от них мутить. Покупаю насыщенно-красную блузу, пурпурную шаль, юбку цвета индиго. Делаю стрижку, коррекцию бровей, пробую сиреневую помаду и коричневатые румяна. Противно вспомнить, как я ходила в Австралии: линялая запахивающаяся юбка и футболка, голые ноги, физиономия тоже голая, голова под ситцевой панамой вечно потная. На ногах проступают узловатые вены. Подозреваю, что, будь у меня тогда более пристойный внешний вид – и впечатление было бы совсем иное, а эффектная одежда дала бы понять, что меня не стоит отбраковывать. Меня посещают фантазии на тему неожиданной встречи с Иксом где-нибудь в гостях или на одной из улиц Торонто: как его ошеломит, сразит наповал мой новый облик и запоздалый шик. Но я начеку, не забываю о чувстве меры: важно не перейти тот рубеж, за которым даже в наше вульгарное время шик оборачивается нелепостью. Впрочем, все другие тоже, вероятно, начеку – все женщины преклонного возраста, что попадаются мне навстречу на Куин-стрит: вот эта толстуха с розовыми кудельками; восьмидесятилетняя карга с нарисованными густо-черными бровями; видимо, каждая считает, что еще не переступила тот рубеж, еще балансирует на грани. Даже старушка-лютик, которую я на днях видела в трамвае: низкорослая, полная, лет шестидесяти, в желтом платьице намного выше колена, да еще с оборками, в соломенной шляпе с желтыми лентами, в желтых, явно перекрашенных туфлях – даже она вряд ли намеревалась сделать из себя посмешище. В зеркале ей видится цветок с пышными лепестками прелестного теплого оттенка.
Хочу присмотреть сережки. Весь день убила на поиски сережек, которые представляю себе вполне отчетливо. Мне нужны серебряные, филигранной работы, свободно болтающиеся шарики небольшого размера. Старое серебро, чуть потемневшее. Я прекрасно помню украшения такого рода; вероятно, их можно отыскать в комиссионном. Но и там я не нахожу ничего даже отдаленно похожего, отчего их покупка вырастает до масштабов острой необходимости. На углу Колледж-стрит и Спадина-авеню сворачиваю в переулок, где есть маленькая лавчонка. Вся оклеена черными обоями с дешевыми зловещими картинками, как то сидящий на стремянке голый, лысый манекен, поигрывающий четками. Розовое бальное платье, сплошной тюль с блестками, типа того, что я носила в пятидесятые годы, жутко натиравшее под мышками, на фоне черной стены выглядит скорее устрашающим, нежели привлекательным.
Разглядываю лоток с ювелирными изделиями. Продавщицы суетятся вокруг покупательницы, скрытой от меня трехстворчатым зеркалом. Одна из девушек – пышка цыганистого вида, с абрикосовыми щечками. У второй на голове белый «ирокез», окруженный черной каймой, так что девица похожа на скунса. Девчонки, взвизгивая от восторга, тащат все новые и новые шляпки и бусы, чтобы всучить их покупательнице. Наконец все удовлетворены, и прелестная молодая дама, на поверку оказавшаяся не дамой, а миловидным юношей в женской одежде, выходит из-за зеркальной перегородки. Юноша облачен в черное бархатное платье на черной кружевной кокетке, с длинным рукавом, и черные перчатки; на ногах черные туфли-лодочки; на голове шляпка с ажурной вуалью. Макияж деликатный, неброский; вьющаяся каштановая челочка. Это самое красивое и самое женоподобное существо, какое только встретилось мне за целый день. Улыбчивое, напряженное, трепетное личико. Помню, как я в возрасте лет десяти наряжалась невестой, завернувшись в старые занавески, или знатной леди, нарумянив щеки и нацепив шляпу с перьями. После таких задумок и усилий мое упоение от успеха всякий раз сменялось нешуточным огорчением. А дальше-то что? Расхаживать туда-сюда по тротуару? Такая демонстрация сопряжена с огромным риском, дерзостью и разочарованием.
