– Это твой уголок? – вежливо спросил Тед, пока она закрывала ноты на пианино.
Она сделала это, чтобы они его не отвлекали или чтобы защитить их от него; он совсем не интересовался музыкой.
– В каком-то смысле. Это Моцарт, – торопливо сказала она, прикасаясь к дешевому бюстику, стоявшему на столе. – Мой любимый композитор.
Какая глупая, фальшивая фраза. Она чувствовала, что извиняться надо не перед Тедом, а перед этим уголком, пианино, Моцартом и потемневшей репродукцией «Вида Толедо»
[23], которую она очень любила, но теперь была готова опошлить и предать.
Тед начал рассказывать, насколько запомнил, что произошло в тот день, что сказал директор, что он ему ответил. В пересказе его собственные ответы были спокойнее, сдержаннее и глубокомысленнее, чем на самом деле.
– И я сказал, что на тебе женюсь, а потом подумал: какая самонадеянность. Вдруг она откажется?
– А, понятно. Но ты же знал, – ответила Франсес, – что я не откажусь.
Конечно, он знал. Они в самом деле на это пойдут, и никто их не остановит. Ни мать Франсес, сидевшая на кухне с книгой и не подозревавшая, что ей вынесен смертный приговор (ведь для нее произошедшее было равносильно как раз этому: она переедет к Кларку и Аделаиде, и суета их дома ее прикончит; они будут постоянно забывать про книги, и она просто ляжет в кровать и умрет). Ни дочки Теда, в этот день кружившие на открытом катке под далекие звуки «Сказок Венского леса» и наслаждавшиеся, скрытно и виновато, тем вниманием, которое к ним привлекла смерть брата.
– Хочешь кофе? – спросила Франсес. – Хотя не знаю, есть ли у нас. Мы все талоны тратим на чай. Хочешь чаю?
– А мы тратим их на кофе. Нет. Ничего не надо.
– Извини.
– На самом деле я ничего не хочу.
– У нас с тобой сейчас шок, – сказала Франсес. – У нас обоих просто шок.
– Так или иначе, все к этому шло. Рано или поздно мы бы решились.
– Ты так считаешь?
– Конечно, – нетерпеливо сказал Тед. – Конечно решились бы.
Но у Франсес не было такой уверенности, и она задалась вопросом: не потому ли он произнес эти слова, что некоторые процессы были запущены не им (причем так жестоко, так грубо – он просто не мог с этим смириться) и теперь ему приходится от нее скрывать, насколько мала ее роль во всем происходящем? Нет, не мала – двусмысленна. Цепь событий, в большинстве своем ей неизвестных, привела к тому, что он сделал ей предложение, и в самом подходящем месте – в гостиной ее матери. Франсес просто оказалась необходимым звеном. И бесполезно было гадать: а подошла бы другая на эту роль, если бы звенья цепи соединились иначе? Ведь они соединились, как соединились, и других претенденток на эту роль не было. Была только Франсес, которая всегда верила, что ее ждет нечто особенное, что настанет решающий момент, который определит ее будущее. Она это предвидела и вполне могла бы предвидеть какой-нибудь скандал, но не тяжкое бремя, разлад и отчаяние, лежавшие в его основе.
– Нам придется соблюдать осторожность, – заметила она.
Он подумал, она говорит о том, что им не стоит заводить детей, по крайней мере на первых порах, и выразил согласие, хоть и посчитал, что она выбрала неподходящий момент для этой реплики. Но она имела в виду совсем другое.
Без малого тридцать лет спустя Франсес встречает приходящих в ритуальный зал Ханратти, стоя с братом, Кларком, у гроба своей невестки Аделаиды. Ритуальный зал Ханратти находится в расширенном помещении бывшего мебельного магазина, соседствовавшего со скобяной лавкой. Скобяная лавка сгорела. Получается, что Франсес стоит – если дать волю воображению – прямо под квартирой, где раньше проживала их семья. Франсес не дает волю воображению.
Волосы у нее странного цвета. Темные пряди поседели, а рыжие нет – получилась пестрятина, которую дочери потребовали закрасить. Но выбор цвета стал ошибкой. Впрочем, неудачный оттенок, как и броская помада, и сшитый на заказ клетчатый костюм, и вечная худоба, и рассеянная, но энергичная манера держаться только делают ее больше похожей на себя, и многие рады ее видеть.
Она, конечно, наезжала сюда и раньше, хотя и не слишком часто. Теда не брала с собой никогда. Зато привозила детей, которые сочли Ханратти диковатым, анекдотическим захолустьем и не смогли представить, как их родители тут жили. У нее две дочери. У Теда в итоге четыре, а сына нет. В родильной палате Франсес оба раза вздыхала с облегчением.
Франсес по-прежнему считала, что выдала ее Аделаида, и злилась на невестку, хотя и понимала, что с равным основанием могла бы ее благодарить. Тем более что Аделаиды теперь нет в живых. Она неимоверно растолстела; заработала проблемы с сердцем.
Люди, пришедшие на похороны, не спрашивают Франсес про Теда, но ей кажется, что причиной тому давняя неловкость, а не враждебное отношение. Спрашивают про дочек. Тогда Франсес сама упоминает Теда: рассказывает, что младшая, студентка, вернулась домой из Монреаля, чтобы побыть с отцом, пока мать в отъезде. Тед в больнице, у него эмфизема. Когда становится совсем плохо, он ложится в стационар, подлечится – и снова домой. Пока так.
Тут уж все начинают обсуждать Теда, вспоминать его педагогические причуды, говорить, что таких, как он, больше не было, хотя такие учителя очень нужны; признают, что школа без него стала совсем другой. Франсес смеется, соглашается и думает, что нужно будет все это пересказать Теду, но без нажима, чтобы он не подумал, будто она пытается его взбодрить. После Ханратти он уже не преподавал. Нашел место биолога в Оттаве, в какой-то правительственной структуре. Во время войны для устройства на такую работу не требовалось ученой степени. Франсес работала учительницей музыки, чтобы они могли отправлять алименты Грете, вернувшейся на север Онтарио к своим родителям. Она считает, что Теду нравится его работа. Он то и дело ввязывается в серьезные перепалки и битвы, отпускает циничные замечания, но все это, как понимает Франсес, неотъемлемая часть жизни госслужащего. Однако своим настоящим призванием Тед считает учительство. С возрастом он все чаще и чаще вспоминает свои деньки в школе как нескончаемую череду приключений, где фигурируют сумасшедшие директора, возмутительные комиссии, упрямые, но все же побежденные ученики, в которых самым неожиданным образом пробуждался интерес к предмету. Ему будет приятно услышать, что воспоминания учеников совпадают с его собственными.
Еще она собирается рассказать ему о Хелен, дочери Аделаиды, – крепко сбитой женщине тридцати с лишним лет. Она подвела Франсес к гробу, чтобы та внимательно присмотрелась к Аделаиде, у которой губы так плотно сжаты, что она выглядит молчуньей, какой в жизни никогда не была.
– Ты погляди, что они сделали – сомкнули ей челюсти проволокой. Теперь так делают, смыкают им челюсти проволокой, от этого всегда неестественный вид. Раньше в рот закладывали валики из ваты, но теперь от этого отказались – слишком много мороки.
