В последний учебный день перед Рождеством нас отпустили пораньше. Я побежала домой, переоделась и к трем часам уже была на птицефабрике. Там никто не работал. Все топтались в нашем цехе, а Морган Эллиотт орал что есть мочи, размахивая тесаком над разделочной поверхностью. Я не поняла, в чем дело, и решила, что у кого-то в работе обнаружился серьезный брак – скорее всего, у меня. И тут я заметила Брайана: угрюмый и некрасивый, он стоял по другую сторону стола, не рискуя подойти ближе. На лице у него играло подобие все той же похотливости, но его заслоняло и перевешивало выражение бессильной злобы и даже страха. Ну вот, подумала я, Брайана все же увольняют за небрежность и лень. Даже когда я разобрала слова Моргана – «извращенец», «развратник», «маньяк», – это не навело меня ни на какие другие мысли. Марджори, Лили и даже дерзкая Айрин стояли тут же, благочестиво потупившись, как школьницы, присутствующие при экзекуции одноклассника. Только старичок Генри позволил себе осторожную ухмылку. Глэдис поблизости не было. Ближе всех к Моргану стоял Герб. Он не вмешивался, но следил глазами за тесаком. Морджи ревел белугой, хотя ему, как я поняла, не угрожала прямая опасность.
Морган орал, чтобы Брайан убирался вон.
– Прочь из города… со мной шутки плохи… не вздумай ждать до завтра, если не хочешь, чтобы я тебе задницу раскроил! Вот отсюда! – Тесак красноречиво указал на дверь.
Устремившись к выходу, Брайан то ли нарочно, то ли случайно дразняще вильнул бедрами. От такого зрелища Морган взвыл и ринулся за ним, картинно размахивая тесаком. Брайан побежал, Морган следом, Айрин заверещала и схватилась за живот. Морган не смог далеко убежать – для этого он был слишком грузен, да и для метания тесака тоже. Герб наблюдал с порога. Очень скоро Морган вернулся и швырнул тесак на стол.
– Живо за работу! Нечего таращиться! Вам не за это деньги платят! А ты чего развопилась? – Он пристально посмотрел на Айрин.
– Я ничего, – оробела Айрин.
– Если рожать собралась – выметайся.
– Нет, нет.
– Смотри у меня!
Мы вернулись к работе. Герб снял забрызганный кровью рабочий халат, надел пиджак и ушел – видно, хотел проследить, чтобы Брайан сел на вечерний автобус. Герб не проронил ни слова. Морган с сыном вышли во двор, а Генри и Айрин вернулись в соседний цех, где ощипывали тушки, стоя по колено в перьях из-за нерадивости Брайана.
– А Глэдис где? – вполголоса спросила я.
– Силы восстанавливает, – сказала Марджори.
Она тоже говорила тише обычного, а выражение «силы восстанавливает» было не из разряда тех, что употребляли они с сестрой. Оно было с издевкой выбрано специально для Глэдис.
Сестры не желали рассказывать, что произошло, опасаясь возвращения Моргана и неминуемого увольнения за сплетни. Хорошие работницы, они все равно этого боялись. А кроме того, они ничего и не видели. И наверное, злились, что не сумели подглядеть. Мне удалось вытянуть из них лишь то, что Брайан, подкараулив Глэдис при выходе из помывочной, то ли сделал, то ли показал ей нечто такое, от чего она взвизгнула и закатила истерику.
Теперь у нее, видать, снова нервишки сдадут, сказали они. А этот из города уберется. Скатертью дорожка обоим.
У меня сохранилась фотография, сделанная в «Индюшкином дворе» в сочельник. Снимали камерой со вспышкой – кто-то позволил себе такую дорогущую штуку в честь скорого Рождества. Думаю, Айрин. А фотографировал, по всей вероятности, Герб Эббот. Ему не страшно было доверить любое новшество – он либо знал, как им пользоваться, либо схватывал на лету, а камеры со вспышкой появились совсем недавно. Снимок сделали часов в десять вечера, когда Герб и Морджи доставили клиентам последний заказ, а мы уже вымыли столешницы и отдраили щетками и ветошью бетонный пол. Вслед за тем, сняв задрызганные кровью халаты и толстые свитера, все переместились в каморку под названием «закусочная», где были стол и обогреватель. Конечно, мы оставались в рабочей одежде: в комбинезонах и рубашках. Мужчины – в кепках, женщины – в повязанных на манер военного времени косынках. Я на этом снимке получилась радостной и приветливой толстушкой – сейчас узнаю себя с трудом: не помню, чтобы я такой была или притворялась; нипочем не скажешь, что мне всего четырнадцать. Айрин, единственная из всех, сняла косынку, распустив длинные рыжие волосы. Она выглядывает из-за этой гривы с кротким, доступным, зазывным видом, который, возможно, соответствовал ее репутации, но, по моим воспоминаниям, не имел ничего общего с действительностью. Да, фотокамера принадлежала ей: Айрин позирует старательней, чем другие. Марджори и Лили, как положено, улыбаются в объектив, но улыбки у них кислые и натянутые. В косынках, скрывающих волосы, да еще с такими фигурами, в бесформенной спецодежде, они смахивают на разбитных, но запальчивых мастеровых. Даже косынки смотрятся на них нелепо: кепки подошли бы лучше. Генри в прекрасном расположении духа, счастлив, что работает в бригаде, улыбается и выглядит лет на двадцать моложе своего возраста. Следующий – Морджи с видом побитой собачонки, не проникшийся радостью момента, и, наконец, Морган: краснолицый, важный и довольный. Только что каждый из нас получил от него премию: индейку. У всех этих тушек не хватает ноги или крылышка, да к тому же у некоторых заметно какое-нибудь уродство, так что вид не товарный, за полную стоимость такое не продать. Но Морган долго нас убеждал, что именно у бракованной птицы зачастую бывает самое нежное мясо, и показал, что сам несет домой именно такую.
У каждого из нас в руках кружка или большая, грубая фаянсовая чашка, в которой вовсе не чай, а виски. Морган и Генри прикладывались с обеда. Лили и Марджори попросили совсем капельку, только сочельник отметить, да и потом, они с утра на ногах. Айрин говорит, что у нее тоже ноги зудят, но ей можно и не капельку. Герб плеснул щедрую порцию не только себе, но и обеим сестрам, и те не возражают. Нам с Морджи он налил совсем чуть-чуть да еще разбавил кока-колой. Я впервые в жизни пробую алкоголь; в результате у меня складывается стойкое убеждение, что ржаной виски с кока-колой – это стандартный напиток, который я потом заказывала для себя много лет, пока не заметила, что другим он нисколько не интересен, а меня от него тошнит. Правда, в тот раз меня не затошнило: Герб знал меру. Если бы не странный привкус и ощущение особенной значимости, я бы сказала, что пью кока-колу.
Мне не нужно видеть на снимке Герба, чтобы вспомнить, как он выглядел. Если, конечно, он выглядел как обычно, именно так, как на работе в «Индюшкином дворе» или во время наших редких встреч на улице, то есть во всех случаях, кроме одного.
Он был сам не свой, когда Морган напустился на Брайана, и после, когда Брайан бежал по дороге. Что в нем изменилось? Пытаюсь вспомнить, ведь я не сводила с него глаз. Разница была невелика. Лицо как-то смягчилось и отяжелело; если бы от меня потребовалось точное описание, я бы сказала, что лицо Герба исказилось стыдом. Но за что ему могло быть стыдно? За Брайана с его выходками? Не поздновато ли – разве Брайан хоть когда-нибудь вел себя иначе? За Моргана, который лютовал, как в фарсе? Или за себя, который славился умением пресекать любые стычки, а тут спасовал? Или за то, что он не вступился за Брайана? Но рассчитывал ли хоть кто-нибудь из нас, что Герб кинется его защищать?
