Впрочем, нельзя сказать, что ее вообще никуда не приглашают. Года два назад она была на вечеринке в многоквартирном доме в Кингстоне. Окна квартиры выходили на озеро Онтарио и остров Вольфа. Роза не жила в Кингстоне. Она жила севернее, подальше от озера, и там уже два года преподавала сценическое искусство в местном колледже. Некоторые удивлялись такому карьерному ходу. Они не знали, как мало платят актрисам; они думали, что все знаменитости обязательно хорошо зарабатывают.
Роза тогда поехала в Кингстон специально на ту вечеринку; ей было немножко неудобно об этом думать. Хозяйку дома она раньше не знала; с хозяином была знакома с прошлого года, когда он преподавал в том же колледже, что и Роза, и жил с другой девушкой.
Хозяйка — ее звали Шелли — отвела Розу в спальню, показывая ей, где можно оставить пальто. Шелли была худая серьезная девушка, натуральная блондинка, с почти белыми бровями и такими прямыми, длинными, густыми волосами, словно их вырезали из дерева. По-видимому, она очень старалась поддерживать имидж бедной худенькой сиротки. Голос у нее был тихий и грустный, и по сравнению с ним собственный голос Розы, ее только что прозвучавшее приветствие казались настолько преувеличенно бодрыми, что резанули ухо ей самой.
В корзинке у изножья кровати трехцветная кошка кормила четырех крохотных слепых котят.
— Это Таша, — сказала хозяйка дома. — На котят можно смотреть, но трогать нельзя, а то она перестанет их кормить.
Она опустилась на колени у корзинки, воркуя с кошкой-матерью; в этом ворковании слышалась горячая любовь, которую Роза сочла фальшивой. Девушка куталась в шаль — черную, отделанную бисером. Местами бисерины сидели криво или вообще потерялись. Это была настоящая старинная шаль, не имитация. Потерявшее форму, слегка пожелтевшее платье с вышивкой ришелье — тоже настоящее, старинное, хотя первоначально, скорее всего, это была нижняя юбка. За винтажной одеждой надо уметь ухаживать.
По ту сторону кровати с точеными балясинами, похожими на составленные вместе деревянные катушки из-под ниток, висело большое зеркало. Висело оно странно высоко и криво. Пока хозяйка сюсюкала над кошкой, Роза попыталась посмотреть на себя. Очень тяжело смотреться в зеркало, если рядом другая женщина, и особенно — если она моложе. На Розе было хлопчатобумажное платье в цветочек, длинное, с облегающим корсажем и рукавами-фонариками, со слишком коротким лифом, тесное в груди и потому неудобное. В нем было что-то фальшиво-молодежное или театральное: может, Розе недоставало стройности для этого фасона. Рыжевато-каштановые волосы она красила сама, дома. Под глазами виднелась сеточка морщин — они пересекались, образуя маленькие ромбики темноватой кожи.
Роза уже научилась понимать, что, если чужое поведение (как сейчас — хозяйки дома) кажется ей наигранным, обстановка — жеманной, образ жизни — раздражающим (это зеркало, лоскутное одеяло на кровати, японская эротическая гравюра над кроватью, африканская музыка, доносящаяся из гостиной), это значит, что она, Роза, не получила и боится так и не получить желанного ей внимания, не вписалась в компанию и чувствует, что так и будет весь вечер околачиваться с краю, сурово осуждая всех подряд.
В гостиной она приободрилась — кое-кто из гостей был ей знаком, и среди них были люди ее возраста. Она сразу налегла на спиртное и скоро уже использовала только что виденных котят как вступление к своей истории. Нечто ужасное случилось с ее собственным котом прямо сегодня, сказала она.
— Хуже всего то, что я никогда его особо не любила. Я не собиралась заводить кота. Это он меня завел. В один прекрасный день увязался за мной на улице и добился, чтобы я взяла его в дом. Он был как какой-то хронически безработный здоровяк, уверенный, что его обязаны содержать. Ну вот, он всегда любил сушильную машину для белья. Когда я вытаскивала белье после сушки, он сразу прыгал туда, в тепло. Обычно я сушу одну партию белья, а сегодня — две. И вот я сунула туда руку и что-то такое нащупала и думаю: «Что это я сегодня такое стирала, с мехом?»
Слушатели стонали или смеялись, сочувственно и с ужасом. Роза искательно глядела на них. Ей стало значительно лучше. Гостиная с видом на озеро и тщательно подобранным декором (музыкальный автомат, зеркала как в парикмахерской, реклама начала века — «Кури, это полезно для горла», — старые шелковые абажуры, деревенские кувшины и миски, африканские маски и скульптуры) уже не казалась такой враждебной. Роза отхлебнула еще джина, зная, что сейчас начнется короткий отрезок времени, когда она будет чувствовать себя легкой и всюду привечаемой, как колибри; уверенной, что многие из собравшихся умны, многие добры, а некоторые умны и добры одновременно.
— Я подумала: «Ох, только не это». Но к сожалению… Смерть в сушилке.
— Таков печальный конец всех искателей удовольствий, — сказал стоящий рядом с Розой остролицый человечек.
Роза знала его давно, но неблизко. Он был профессором английского языка в университете, где преподавал сейчас и хозяин дома и где хозяйка дома была аспиранткой.
— Это ужасно, — сказала хозяйка, у которой на лице застыло холодное выражение «ах, я такая чувствительная»; те, кто смеялся, немного устыдились, словно боясь, что их сочтут бессердечными. — Кот. Это ужасно. Как же вы смогли сегодня прийти?
По правде сказать, происшествие с котом случилось отнюдь не сегодня, а на прошлой неделе. Уж не хочет ли эта девица выставить меня в плохом свете, подумала Роза. Она сказала искренне и печально, что не очень любила кота и от этого ей почему-то еще тяжелее. Она сказала, что именно это и пытается объяснить.
— Мне казалось, что это все моя вина. Может, если бы я его любила сильнее, этого не случилось бы.
— Конечно не случилось бы, — сказал стоящий рядом. — Он искал в сушилке тепла. То есть любви. Ах, Роза!
— Теперь вам больше не трахаться с этой кошкой, — произнес высокий юноша, которого Роза до сих пор не замечала. Он будто вырос из-под земли. — С кем вы там трахаетесь, Роза, я не знаю, с кошками, с собаками.
Она попыталась вспомнить, как его зовут. Это определенно был ее студент или бывший студент.
— Дэвид, — сказала она. — Здравствуйте, Дэвид.
Она так обрадовалась, вспомнив имя юноши, что смысл его реплики дошел до нее не сразу.
— Трахаться с кошками, с собаками, — повторил он, возвышаясь над ней и слегка пошатываясь.
— Извините, что? — спросила Роза, сделав милое, вопросительное, снисходительное лицо.
До окружающих, как и до самой Розы, смысл слов юноши дошел не сразу. Когда вокруг царит общительность, дружелюбие, ожидание всеобщей доброй воли, этот настрой не так легко переломить; он продолжался, хотя было ясно, что происходит что-то плохое и разлитому в воздухе добродушию осталось недолго.
— Извиняюсь, Роза, — сказал юноша хамовато и враждебно. — В рот вам ноги.
Он был очень бледен, отчаянно пьян и, кажется, на грани срыва. Вероятно, вырос в утонченной семье, где туалет называли «одно местечко», а если кто-нибудь чихал, ему говорили «будьте здоровы».
