— Были обильные снега.
Роза обратила внимание, что он сказал «снега» — выразился поэтически. В ее родном городке говорили исключительно «снег».
— Вчера со мной случилось необычное происшествие. Я ехал на машине по сельской дороге. Я собирался навестить одну из своих прихожанок, даму, у которой больное сердце…
Роза бросила взгляд на воротничок соседа. Сосед был одет в обычную рубашку, темно-синий костюм и при галстуке.
— О да, — сказал он. — Я священник Объединенной церкви. Но я не всегда ношу пастырские одеяния. Только когда собираюсь проповедовать. Сегодня у меня выходной. Ну так вот, как я уже сказал, я ехал по сельской дороге и вдруг увидел канадских гусей на пруду. Я пригляделся и заметил, что с ними плавают еще и лебеди. Целая большая стая лебедей. Прекраснейшее зрелище. Наверно, это их весенний перелет, они перебираются на север. Восхитительная была картина. Я никогда ничего подобного не видел.
Роза не могла с восторгом откликнуться на этот рассказ о диких лебедях, поскольку боялась, что священник переведет разговор на природу вообще, а потом на Бога, как и положено священнику. Но он не стал этого делать: остановился на лебедях.
— Прекраснейшее зрелище. Вам бы понравилось.
Роза решила, что ему где-то между пятьюдесятью и шестьюдесятью. Он был небольшого роста, энергичный, с квадратным полнокровным лицом и яркими волнами седых волос, зачесанных ото лба прямо назад. Когда Роза поняла, что он не собирается переходить на Бога, она решила как-то поблагодарить его за рассказ.
Она сказала, что лебеди, наверное, были прекрасны.
— Даже не настоящий пруд. Просто лужа из талой воды в поле. Мне удивительно повезло, что лужа образовалась именно у дороги, где я проезжал. И что птицы спустились на воду, и что я проехал мимо именно в это время. Просто повезло. Кажется, перелетные птицы делают привал на восточном конце озера Эри. Но раньше мне никогда не удавалось их увидеть.
Роза постепенно опять развернулась к окну, а сосед снова углубился в газету. Роза продолжала слегка улыбаться — чтобы не показаться грубой, чтобы не выглядеть так, будто она полностью закрыта для разговора. Утро в самом деле было прохладное, и Роза сняла свое пальто с крюка, куда повесила его, войдя в вагон, и накрыла себе колени, как пледом. Свою сумку она поставила на пол, когда священник сел рядом, чтобы ему было просторней. Он стал разбирать газету на разделы, картинно встряхивая их и громко шурша. Розе показалось, что он из тех людей, которые все делают картинно. По-священнически. Он отбрасывал те разделы газеты, которые его в данный момент не интересовали. Угол газеты коснулся ноги Розы рядом с краем пальто.
Так сначала подумала Роза — что это угол газеты. Потом сказала себе: а что, если это рука? Она вполне могла вообразить подобное. Она иногда приглядывалась к рукам мужчин, к волосатым предплечьям, к сосредоточенным профилям. Она думала обо всем, что могут делать эти мужчины. Даже глупые. Например, торговец-водитель, который привозил к ним в лавку хлеб. Зрелость и уверенность манер, привычная спокойная ловкость за рулем хлебного фургона. Живот, нависающий над ремнем, не внушал Розе отвращения. В другое время Роза приглядывалась к учителю французского языка в их школе. Он был никакой не француз, его фамилия была Макларен, но Роза думала, что преподавание этого языка его обтесало и сделало в самом деле похожим на француза. Стремительные движения, желтоватая кожа, острые худые плечи, крючковатый нос и печальные глаза. Роза видела мысленным взором, как он жадно, содрогаясь, впивает неторопливое наслаждение, идеальный властитель, утоляющий свои прихоти. Розе не давало покоя желание стать чьим-нибудь предметом. Чтобы ее мяли, ублажали, умаляли, истощали.
Но что, если это рука? Что, если это и впрямь рука? Роза слегка пошевелилась, отодвинулась, насколько хватало места, к окну. Кажется, ее воображение создало эту реальность — реальность, к которой сама Роза была отнюдь не готова. Розу это встревожило. Она сосредоточилась на своей ноге, на этом участке кожи, обтянутой чулком. Розе не хватало сил посмотреть туда. Давит что-то на ее ногу или нет? Она снова пошевелилась. Ее колени были плотно сжаты и остались плотно сжатыми. Да. Это рука. Это рука прижимается.
«Пожалуйста, не надо». Роза пыталась это выговорить. Она сформировала слова в уме, попробовала их, но не смогла вытолкнуть изо рта. Почему? От стыда? От страха, что кто-нибудь услышит? Кругом было полно народу, все сиденья заняты.
Но дело было не только в этом.
Ей удалось посмотреть на соседа — не подняв головы, только осторожно повернув ее. Сосед откинул спинку сиденья назад и закрыл глаза. Рукав его темно-синего пиджака уходил под газету. Газету сосед положил так, что она перекрывала край Розиного пальто. Рука лежала под газетой, расслабленная, словно сосед вольготно вытянул ее во сне.
Конечно, Роза могла отогнуть край газеты и скинуть с себя пальто. Если сосед не спит, ему поневоле придется убрать руку. Если он спит, если он не уберет руку, Роза может шепотом извиниться и решительно переложить ее на его собственное колено. Это решение — такое очевидное и надежное — не пришло ей в голову. Потом она задумывалась — почему? Прикосновение руки священника не было ей желанно. Тогда — не было. Из-за этой руки Розе было не по себе, она злилась, испытывала легкое омерзение, чувствовала себя как в ловушке, настороже. Но она не могла взять верх над этой рукой, отвергнуть ее. Она не могла настаивать, что рука лежит здесь, если владелец руки неявно утверждает, что никакой руки тут нет. Как могла Роза обвинять его, если он полулежал рядом, такой невинный, доверчивый, отдыхая после тяжелого дня, с таким довольным и здоровым лицом? Человек старше ее отца (если бы тот еще был жив). Человек, привыкший служить другим, любитель природы, восторгающийся дикими лебедями. Роза была уверена, что «Пожалуйста, не надо» будет подчеркнуто не замечено, как некая грубость или глупость с ее стороны. Она знала, что, как только выдавит из себя эти слова, сразу начнет надеяться, что он их не услышал.
Но было и еще кое-что. Любопытство. Неотвязней и настойчивей всякой похоти. Оно само как похоть — заставляет чуть отпрянуть назад и ждать, ждать слишком долго, рискуя практически всем, только чтобы узнать, что будет дальше. Узнать, что будет дальше.
Поезд проехал еще несколько миль, и рука очень нежно и деликатно, даже робко, начала прикасаться, исследовать. Сосед не спал. Или, даже если сам он спал, рука его не спала. Роза испытывала отвращение. Легкую рассеянную тошноту. Она представляла себе плоть: складки плоти, розовые рыла, толстые языки, тупые пальцы, все двигаются, переползают, трутся, пульсируют, ища удовлетворения. Розе представились кошки в течке — как они потираются о верхушки забора и воют, жалуясь миру на свои страдания. В этом зуде, просовывании, лапанье было что-то незрелое, жалкое. Губчатые ткани, воспаленные оболочки, истязаемые нервные окончания, постыдные запахи; унижение.
Все это было лишь начало. Его рука, которую Роза не желала бы держать в своей, которую ни за что не согласилась бы пожать в знак приветствия, упорная терпеливая рука смогла в конце концов заставить травы шелестеть и ручьи — журчать, пробудить тайное наслаждение.
