– К нам, что ли? – высунулась маленькая старуха.
– Ну да, только квартиру не сказал. Вот я и пришла, а чего пришла – сама не знаю… – Притвора снова пригорюнилась. – Квартиру-то я так и не выяснила.
– Говоришь, из нашего дома? – в раздумье сказала полная старуха. – Ну так это небось Танька Рыбакова из шестнадцатой квартиры, у нее мужики не переводятся.
– И вовсе нет! – возразила неказистая бабка. – Таньке чужой муж и на фиг не нужен, у нее нынче мент в ухажерах ходит! Вроде бы даже замуж она за него собирается, хотя насчет этого неточно. Говоришь, в субботу ночью?
– Во втором часу, то есть уже в воскресенье!
– Точно! – расцвела бабка. – Бессонница у меня, ну, встала водички попить, то да се, смотрю – такси подъехало. И выходит оттуда Ленка Дроздова. И вид у нее такой, как после хорошей пьянки. Я еще удивилась – вроде бы девка серьезная, работает, на машине ездит. А оно вот что оказалось. Так что точно тебе скажу – Ленка это, квартира номер восемь. Только ее сейчас нету. А машина у нее красная «Мазда», вот номер не скажу, память уже не та стала.
Мать двоих деток – Танечки и Ванечки – рассыпалась в благодарностях и поскорее удалилась, поскольку бабки приняли слишком живое участие в ее делах и даже предлагали постоять на стреме, когда она будет выяснять отношения с разлучницей Ленкой.
Оказавшись в машине, она по телефону дала подробный отчет о своем расследовании и напоследок сказала, что не прощается, поскольку знает, что эти два урода обязательно напортачат и все равно придется к ней обращаться.
Молодой воин застонал и почувствовал, как к нему возвращается сознание. И вместе с сознанием на него обрушилась боль. Мучительная, невыносимая, всепоглощающая боль. Болело все тело, каждая его частица, каждый клочок кожи, но этого было мало – боль была даже за пределами тела, весь его мир состоял из боли.
Лучше было бы умереть, лучше было бы вернуться в непроглядную черноту беспамятства.
Вслед за болью он почувствовал запах – резкий и неприятный запах горелой плоти. И этот запах пробудил его память – он вспомнил погребальный костер, вспомнил, как прорывался сквозь пламя к золотому венцу…
И понял, что запах, который он ощущает, – запах его собственной обожженной плоти.
Потом сквозь потоки боли до него донесся голос – ласковый, сострадающий. Голос, знакомый с самого рождения. Этот голос пел колыбельную песню. Песню про бесконечную степь, покрытую ранним снегом, про маленького жеребенка, скачущего по этой степи, смешно взбрыкивая ногами.
Молодой воин ощутил мерное покачивание и понял, что лежит на кошме в кибитке, которая едет по степи. В той самой кибитке, в которой он родился.
Тогда он открыл глаза и увидел склоненное над ним лицо старой женщины, полное печали и сострадания.
– Ты очнулся, Кемерис, мальчик мой! – проговорила мать и коснулась его лица нежными пальцами.
Но даже это ласковое прикосновение вызвало в обожженной коже новую вспышку боли – и Кемерис застонал.
– О, как ты страдаешь, мальчик мой! – проговорила мать. – Потерпи, я постараюсь помочь тебе, постараюсь исцелить твое тело. Но ты за это должен исцелить мою душу. Ты должен вернуть то, что принадлежит тебе по праву.
– О чем ты говоришь, мама? – едва слышно проговорил Кемерис обожженными губами.
– Я говорю о царском венце! О венце твоего отца, который отнял у тебя Арнабад!
– Он получил венец в законном поединке, – прошелестели губы Кемериса. – Старый волхв возложил венец на голову Арнабада, теперь он – наш повелитель.
– Венец – твой, твой по праву! – резко перебила сына женщина. – Арнабад – сын простолюдинки, младшей жены. Я – из знатной семьи, в моих жилах течет кровь вождей и военачальников, значит, ты имеешь больше прав на наследие отца, на царский венец.
Женщина перевела дыхание и продолжила с ненавистью:
– Эта простолюдинка, мать Арнабада, помогла ему своим колдовством. Если бы не ее ворожба, Арнабад ни за что не победил бы тебя, ни за что не получил бы отцовский венец.
Кемерис хотел что-то сказать, хотел возразить матери, но кибитка резко качнулась, наехав на камень или корягу, боль пронзила его тело, и он снова застонал.
– Прости меня, мой мальчик! – прошептала мать. – Ты так страдаешь, а я говорю с тобой о том, для чего еще не пришло время. Сначала я должна исцелить твои ожоги.
Она взяла с кошмы, застилающей пол кибитки, чашу, наполненную вязкой густой субстанцией, обмакнула в эту чашу кусок ткани и приложила его к обожженной коже сына. Боль на какое-то время отступила. Кемерис ощутил запах степных трав, аромат весенних цветов и еще чего-то неуловимого, но смутно знакомого. Запах своего давно закончившегося детства.
– Я вылечу тебя, мой мальчик! – тихо проговорила женщина. – Я непременно вылечу тебя, а об остальном мы поговорим позже. Но обязательно поговорим.
День за днем Кемерис метался между болью и беспамятством. День за днем мать залечивала его обожженное тело. И с каждым днем страдания понемногу отступали, боль затихала, смирялась, как удаляющаяся ночная гроза. И наконец пришел день, когда Кемерис смог встать на ноги.
– Ты окреп, сын мой! – произнесла его мать, оглядев выздоравливающего. – Теперь пришло время поговорить о том, что будет дальше.
– О чем ты, мама?
– О справедливости. О мести. О воздаянии. О царском венце, венце твоего отца, венце твоих предков, который принадлежит тебе по праву рождения.
– Я не хочу говорить об этом. Арнабад – мой брат, он получил венец как положено, как получали его все наши цари и повелители с давних времен. Я не хочу разжигать костер смуты! Я – воин, а не мятежник, не заговорщик!
– Не хочешь? – переспросила мать. – Что ж, я кое-что тебе покажу…
Она открыла небольшой сундучок и достала из него круглое золотое зеркало, украшенное искусными изображениями диких зверей и бородатых всадников.
– Посмотри! – проговорила женщина, повернув к сыну полированный диск зеркала.
Кемерис заглянул в зеркало, как будто это было окно в новый, незнакомый мир, – и отшатнулся.
Из золотого окна на него смотрело ужасное лицо, испещренное шрамами и ожогами, похожее не на человеческое лицо, а на кошмарную маску демона.
– Ты по-прежнему не хочешь справедливости? Ты по-прежнему не хочешь разжигать костер смуты? Ты хочешь смириться со своей судьбой? Ты хочешь до конца жизни носить на лице эту страшную печать позора и поражения?
Кемерис еще раз взглянул на то, что когда-то было его лицом, и повернулся к матери:
– Что я должен делать?
