Они не встретились. Том не вернулся.
Часть III
Глава I
«Весною — рассвет.
Все белее края, гор, вот они озарились светом. Тронутые пурпуром облака тонкими лентами стелются по небу.
Летом — ночь.
Слов нет, она прекрасна в лунную пору, но и безлунный мрак радует глаза, когда друг мимо друга носятся бесчисленные светлячки. Если один-два светляка тускло мерцают в темноте — все равно это восхитительно. Даже во время дождя — необыкновенно красиво».
Джим держит книгу над нами одной рукой. Моя голова на его плече. Я люблю слушать, как он читает. Мы читаем «Записки у изголовья» Сэй-Сёнагон, фрейлины и поэтессы при дворе японского императора десятого века. Лето. Июль. Жара. Ночь. Свет фонаря. Только он укрывает нас.
«Осенью — сумерки. Закатное солнце, бросая, яркие лучи, близится к зубцам гор…»
— Закат и рассвет, — говорю я.
— Часы метаморфоз, — говорит Джим.
Наше любимое время. Мы часто не спим до рассвета.
«Зимою — раннее утро.
Свежий снег, нечего и говорить, прекрасен, белый-белый иней тоже, но чудесно и морозное утро без снега. Торопливо зажигают огонь, вносят пылающие угли, — так и чувствуешь зиму! К полудню холод отпускает, и огонь в круглой, жаровне гаснет, под слоем пепла, вот что плохо!»
По мнению Джима, меня тоже «вдохновляет снег». Он читает. Я начинаю засыпать.
Времена года
«У каждой поры своя особая прелесть в круговороте времен года. Хороши первая луна, третья и четвертая, пятая луна, седьмая, восьмая и девятая, одиннадцатая и двенадцатая.
Весь год прекрасен — от начала до конца»
[190].
Из дневника Виолы Эджерли:
Джим. Мой Джим. О себе он говорит исключительно редко, что очень несовременно. Он похож на иллюминированное
[191] издание, чудом сохранившееся с тех пор, когда книги расписывали вручную. В эпоху иконоборчества большинство таких книг погибло. Порой мне кажется, мы живем в схожую эпоху. И если Реформация уничтожала изображения человека и всего, что с ним связано, то в наше время столь же рьяно человеческое иссекается из самого человека. Джим — редчайшее издание, которое можно перелистовать снова и снова. Я читаю его каждый день и не перестаю удивляться мастерству, его создавшему. Подобно владельцу уникального произведения, я хочу, чтобы о нем знали. Он неиссякаемый источник жизненных сил, здравого смысла, творческих идей, упорства и воли при воплощении своих замыслов. Он не кустарь-одиночка, нет. Он всегда и во всем — с людьми. К нему приходят единомышленники. Джим ценит и искренне восхищается достоинствами других, умеет видеть в каждом особый дар — способности, порою глубоко скрытые, которые могут удивить, открывшись, самого обладателя. А когда речь заходит о разнообразии человеческих возможностей, он говорит: «То, к чему мы склонны, у нас в крови. Скорее не то, к чему мы способны, а то, к чему мы пристрастны. Страны, языки, музыка, явления природы, разнообразные профессии, всё, что угодно. Отчего одного тянет в горы, другого — в джунгли, третьего ни за что не выманишь из города? В нас столько смешалось за тысячи лет. Кто стоит за нашими плечами? Мы не знаем, какой прадед вселил в нас наши мечты». Да, гул истории не дает нам покоя.
Открываю свое первое письмо Мартину:
«Мне снится Лондон, небо Норфолка, прозрачные, сады Сарри, дороги Мидленда, холодные реки Уорвикшира, пестрые холмы Йоркшира и заливные луга Саффолка. Ты ведь знаешь, Марти, в дороге и за работой я бываю по-настоящему счастлива. Мне пора в дорогу».
Кому: Фрея Миллер. От кого: Мартин Финли
«Ви, как честный человек, ты теперь просто обязана вернуться. У меня нет слов от таких слов. Одно скажу, если тебе не хватает всего этого, то этому еще больше не хватает тебя. Приезжай, поговорим. Тем более, что ты счастлива в дороге. И в работе.
А в любви?»
Кому: Мартин Финли. От кого: Фрея Миллер
«Для этого нужна взаимная любовь. У меня такой не было».
В Америке я год жила в городе Ороно, штат Мэн. Потом чуть меньше года в Нью-Йорке, казалось бы, месте всеобщей радости и свободы. Его суета, однако, повлияла на мое решение уехать в Европу, но не домой. Не меньше, чем суета, меня гнало невнимание и равнодушие. Дважды, во Флоренции, а потом в Марбурге, я пережила попытку быть услышанной. Италия, как ни одна другая страна, развивает способность чувствовать, особенно воспринимать красоту. Европа научила меня языкам. Английский — язык моей жизни, немецкий — язык работы, французский — это игрушка, итальянский — язык любви. Есть еще один — на котором я читаю, но не говорю.
Через десять лет я вернулась домой.
«Мне нужно время для обновления». Эта запись сделана в дневнике в первую ночь в Лондоне после приезда. Мне казалось, что я вернулась, едва уцелев. В наше время испытание невостребованностью в творчестве то же, что испытание безответностью в любви. Те, кто проходит через нее, либо лишаются веры, ожесточаясь, либо покрываются непроницаемой броней, замыкаясь, и в том и в другом случае теряя подлинных себя. Цинизм стал глобальным явлением. Он тиражируется. Он популярен. Теперь хорошим тоном считается неизлечимый невроз. Непросто остаться собой. Мое плавание затянулось. Обратная сторона моей свободы — одиночество. Но именно оно подточило меня. Я до сих пор не могу избавиться от этой контузии. А ведь я никогда не была ипохондриком. Я увлеченно черпала из жизни, страстно желая еще. Мой внутренний голос по-прежнему подхватывает все, что улавливает глаз и слух. Вот почему «Перспектива» так встряхнула меня. Незнакомый человек придумал историю о той, в ком вы вдруг узнаете себя, будто в вас, как в чернильницу, автор опустил перо и создал свой текст. И еще ощущение, словно вам вдруг напомнили то, что вы знали всегда. Когда-то я написала:
По замыслу старинного сюжета,
Что правит мной,
Мне ясно видно, чем душа задета,
И что со мной…
Что в ней? Как может пламенный художник
Прожить в миру?
Так долго и артисту невозможно
Вести игру.
Вот странно! Что черты? Ничем не лучше,
В ней даже меньше чувства и огня.
Но вот загадка — тайной тканей мучит
Ее броня!
«Не может быть поэт неомраченным?» —
Но прост секрет.
Здесь формул тайных, новых, непрочтенных
В помине нет.
От мнительного шепчущего ветра —
Как за стеной.
Мне хорошо среди мужских портретов
Любимых мной.
Во мне с ранних лет не угасает надежда, что есть на этом свете люди, не просто говорящие со мной на одном языке. По сути — мои отражения. Не помню, при каких обстоятельствах в детстве я услышала, а потом прочитала, что человека Бог «создал из глины». Я представила, как где-то, в безвестных гончарных мастерских, смешивают глины разные по составу и цвету, наполняют ими сосуды и ставят на полки до поры. А когда приходит время, достают один, черпают глину и наполняют людей. Их могут разделять большие расстояния, даже эпохи. Они не знают о существовании друг друга. Но все, что их наполняет — из одного сосуда.
