Ричард, как прежде, был добр и внимателен к Виоле. Он возмужал и еще более остепенился. При встречах они говорили об авторах и книгах, которые он издавал, или о работе Уилла в театре и об успехе его пьес. Они понимали друг друга с полуслова, как когда-то, когда он приходил обучать их латыни. Только он стал взрослым. Упоительно взрослым. Рядом с ним не было страшно. Прекрасный, верный, добрый друг.
Язычником меня ты не зови,
Не называй кумиром божество.
Пою я гимны, полные любви,
Ему, о нем и только для него.
Его любовь нежнее с каждым днем,
И, постоянству посвящая стих,
Я поневоле говорю о нем,
Не зная тем и замыслов других.
«Прекрасный, верный, добрый» — вот слова,
Что я твержу на множество ладов.
В них три определения божества,
Но сколько сочетаний этих слов!
Добро, краса и верность жили врозь,
Но это все в тебе одном слилось
[111].
Теперь Виола подолгу оставалась одна. Она не разучилась заниматься домашним хозяйством. Эту работу она знала с детства, проведенного сначала на ферме Арденов, а потом в доме на Хенли-стрит на правах домашней прислуги. Но жизнь повернулась так, что наряду с этим миром — «царством» женских трудов и обязанностей, где чувствовала себя чужой, она узнала другой — мир скитаний по трудным дорогам, постоялых дворов, конюшен, таверн, ночных костров, опасности в пути, мужского балагурства и дружбы. В этом мире она стала своей среди своих, не испытывая при этом унижения или осуждения.
Большим хозяйством брат и сестра не обзавелись, поэтому у Виолы работа по дому не отнимала много времени. А занятие для души искать не приходилось. Ей и раньше доводилось помогать брату, но теперь в тишине и не торопясь она, словно сорочки Уилла, принималась «латать» и «подштопывать» тексты ролей, которые он оставлял на доработку, или незавершенные пьесы. Это могли быть отдельные слова или строки, а порой и целые фрагменты. Ее слова «бесшовно» ложились в его тексты — видение мира у них было одно на двоих. Уильям работал так много, что даже его сил и энергии не хватало на все. Больше всего ему не хватало времени в сутках. Виола получала удвоенное наслаждение от таинства стихосложения и осознания незаменимости и своевременности такой необычной помощи. Помогать Уиллу — в этом она осознавала свое предназначение. В стихосложении — призвание. В любви к Ричарду — спасительное испытание и благословение. Постепенно, естественно и почти незаметно вовлечение Виолы в литературные труды стало главным, самым важным ее занятием. Ее перестало угнетать постоянное пребывание дома, она, прислушиваясь к советам Ричарда, погрузилась в чтение книг, что продавались в лавке издательства в приходе Св. Павла. Долгое время кочевой жизни она была этого лишена. Прежде книги были счастливой редкостью, а чтение — недостижимой роскошью безмятежности и покоя. Теперь она вступила в мир вымыслов, фантазий и исторических хроник, словно в необозримое поле урожайной поры. Каждый день приносил открытия и откровения. Читая быстро и увлеченно, она жаждала поделиться прочитанным с братом и, стоило ему переступить порог дома, начинала говорить о том, что ее волновало. Это приводило к взлетам его озарений и появлению новых пьес. Для него она давно стала талисманом, благословением, нежным и мудрым вторым «я».
Неужто музе не хватает темы,
Когда ты можешь столько подарить
Чудесных дум, которые не все мы
Достойны на бумаге повторить.
Пусть будущие славят поколенья
Нас за труды, тебя — за вдохновенье
[112].
Вся жизнь превращалась в строки. Все радости, все волнения, все печали.
* * *
Однажды, перебирая страницы в «Усилиях любви», Виола увидела, что там появились новые стихи, написанные его быстрой рукой.
Признаюсь я, что двое мы с тобой,
Хотя в любви мы существо одно.
Я не хочу, чтоб мой порок любой
На честь твою ложился, как пятно.
Ну что ж, пускай!.. Я так тебя люблю.
Что весь я твой и честь твою делю!
[113].
«Честь твою делю!» Как это верно.
Кто под звездой счастливою рожден —
Гордится славой, титулом, и властью.
А я судьбой скромнее награжден,
И для меня, любовь — источник счастья.
Но нет угрозы титулам моим.
Пожизненным: любил, люблю, любим
[114].
Хвастунишка.
…Вот почему и волосы и взор
Возлюбленной моей чернее ночи, —
Как будто носят траурный убор
По тем, кто краской красоту порочит.
Но так идет им черная фата,
Что красотою стала чернота
[115].
Что это? Виола не могла поверить — призрак черноволосой красавицы, отнявшей у нее надежду на любовь, встал перед глазами. Наваждение! Это не Жаклин. Не может быть!
Пусть говорят, что смуглый облик твой
Не стоит слез любовного томленья, —
Я не решаюсь в спор вступать с молвой,
Но спорю с ней в своем воображенье…
[116].
Она гнала от себя эту мысль, понимая в то же время, что предчувствие ее не обманывает. Во рту стало горько, словно она глотнула желчи. Потому что несправедливость мира не может быть настолько причудливой, чтобы заставить ее брата любить теперь жену ее любимого. Она сжала ладонями виски. Она гнала от себя эту мысль. Тем более, что намеревалась рассказать Уиллу, когда тот вернется, новость совсем иного рода. Пока Уилл был в отъезде, Ричард взял ее на работу в свое издательство в качестве младшего наборщика.
— Тебе придется обсудить это с Жакнетт, — ответил Ричард, когда она решилась поговорить с ним о возможности работать в его издательстве в любом качестве по его усмотрению, принимая во внимание ее знания и способности.
— Разве не ты нанимаешь людей на работу?
— Я. Но хозяйка она. Я лишь получил от нее это право. Не волнуйся, она отнесется к тебе с пониманием.
