— По-испански Richardo di Campo, — добавил он, стараясь перебороть смущение.
— Браво! — она вновь улыбнулась, глядя ему прямо в глаза.
Его пробила испарина. Она будто нарочно его смущает. Кошмар!
— Mais vous êtes un champ fleurissant, n’est-ce pas?
[102]
— J’ose espérer
[103].
Ни один человек на свете не вгонял его в такое смятение. Он готов был бежать прочь. От нее веяло пряным ароматом, от чего голова кружилась, а ноздри жадно втягивали этот запах.
— Вы верите в фортуну, мистер Филд?
— Я христианин.
— Это так. Но верите ли вы в судьбу?
— Все в руках Всевышнего, мадам.
— Верно, — согласилась она и вновь долго молчала. — Верно. И чтобы вы поверили в это еще больше, я хочу вам кое-что показать. Заодно проверим ваши глаза.
Он удивился. Она говорила, как лекарь.
Она поднялась и провела его к противоположной стене мастерской, за фантастического вида печатные станки, работа которых ни на секунду, пока они говорили, не прерывалась. Мальчики, сидевшие рядом на табуретах, покрывали тушью набранные формы. Наборщики стояли за кассами и молниеносными, как полет пчел, движениями рук набирали тексты, сосредоточенно считывая со страниц, прикрепленных перед глазами. Готовые формы двое мальчишек развешивали на веревках. Дик чуть не свернул шею, разглядывая происходящее. Именно об этом он мечтал, грезил так долго, и вот, наконец, это случилось. Жаклин подвела его к шкафу, стоящему вдоль стены, с плоскими многочисленными ящиками и достала книгу, которую раскрыла на произвольной странице, не дав разглядеть название.
— Что вы скажете?
— О чем, мадам?
— В целом о том, что видите. Не читайте текст. Опишите его и скажите, что вы думаете о нем.
— Я впервые вижу, чтобы страница выглядела столь изящно и опрятно. Это весьма ровный текст, будто его выполнили по линейке. Меня поражает, как четко выверено расстояние между каждой литерой и между небольшими колонками слов справа и большим текстом на странице.
— Блестяще! Что еще?
— Еще? Это, пожалуй, все, что я могу сказать.
— Превосходно, Ришар, превосходно. Вы еще не знаете, как делать книгу…
«Ну и зачем об этом говорить?» — обиделся он.
— …но отметили исключительно важное. А знаете, почему я вам показала именно эту книгу? Этот трактат — одну из любимых и главных в жизни книг моего супруга, почтенного господина Вотроллье — вам обязательно предстоит прочесть. Автор ее — великий художник и издатель Жоффруа Тори, был учителем моего мужа. А называется трактат…
Она закрыла книгу и показала ему титульный лист.
— «Цветущий луг»
[104], — улыбнулась Жаклин.
У Ричарда снова перехватило дыхание.
— Это вам добрый знак, мсье Филд. Поверьте в судьбу. Она принесет вам удачу.
— Спасибо, мадам.
— Ну, делу время, — уже серьезно сказала она. Вы должны знать — мой муж не терпит опозданий, неточностей, задержек и отлагательств. Если вы его не устроите, он тут же простится с вами. Чтобы этого не случилось, а моя интуиция подсказывает, что так и будет, я предлагаю вам без промедления приступить к работе в качестве ученика. К возвращению хозяина вы уже овладеете кое-какими навыками, что станет вам хорошей рекомендацией в его глазах. И по секрету признаюсь, она чуть повела бровью, — в моих тоже. Я скажу, чтобы старший наборщик дал вам первое задание. Итак, et bienvenue chez Vautrolliers!
[105]
За день с него не семь, а все семьсот потов сошли, до того оказалось кропотливым и тяжелым его первое испытание. Если желторотому новичку дают такие задания, каково же быть мастером этого дела. Но даже это напряжение и усталость не затушили пламени, которое загорелось в нем во время разговора с хозяйкой. Он и представить не мог, что можно испытать подобное. Самые смелые картины, какие представали перед ним, когда он читал Теренция и Овидия, казались ему теперь наивными детскими догадками по сравнению с тем, что он чувствовал. Ночью он едва с ума не сошел от всплеска необузданной и исступленной силы, сплетенной, словно душители Лаокоона, из телесного буйства, желания и томления. Он не узнавал себя. С каждой минутой его неуверенность и страх исчезали, поглощаемые волной иного свойства. Это была твердая решимость, если даже господину Вотроллье будет угодно отказать ему, прийти к мадам Вотроллье. Говорить с ней, найти возможность служить ей, как угодно, стать, если не учеником, то покорным рабом, послушным слугой, чтобы хоть однажды ненароком она оказалась рядом столь же близко, как при первой встрече, когда, наклонившись к нему, прошептала: «…и по секрету признаюсь, — мне тоже».
Жаклин Вотроллье невозможно было отказать ни в красоте, ни в уме и образовании, ни в чувственности, ни в таланте, ни в здравом смысле, присущим женщинам ее породы. Ее красота гармонировала с редкими свойствами личности. Ричард заинтересовал ее и очень понравился, как нравился многим. Но у нее, в отличие от многих, была возможность видеть его изо дня в день. Наблюдая, как он осваивал мастерство и учился жить в большом городе, полном развлечений и соблазнов, Жаклин быстро поняла, что он собой представлял. Ричард был человеком цельным. Он не отвлекался. Не распалялся. Не обращал внимания на восторги по поводу своей редкой красоты, просто не думал об этом. Он относился к своему любимому делу со страстью. С неподдельной страстью. Очень скоро для нее перестал быть секретом еще один источник его верности и преданности их дому. Она сама.
Во время одного довольно длительного пребывания мужа в Шотландии Жаклин пригласила Ричарда отужинать с ней. «Только здесь и можно стать настоящим мужчиной».
Жакнетт, как ее называли самые близкие, обладала богатой фантазией, и, будучи на семь лет старше Ричарда, не утратила, а за годы работы с разнообразными поэтическими и философскими текстами еще более развила свою способность утонченно, неординарно и с изяществом носителя тайных знаний смотреть на мир. Она узнала в топкостях издательское дело и полюбила эту работу. Она изобретала, она придумывала, она вдохновляла. Она обучала иностранным языкам — французскому и испанскому — близких их дому людей. Гугеноты-эмигранты, скрывающиеся на благословенном острове под защитой королевы-протестантки, приходили к ним, как в надежную гавань. Ричард сам вырос в семье католиков, не по своей вине ставших чужими в своей стране. Он с сочувствием и пониманием относился к эмигрантскому, в основном французскому, обществу, окружавшему Жаклин. А там, где была она, суждено быть ему.
