Приковывать не стал, закрыл дверь на ключ, сел за свой стол и стал молча смотреть в глаза этому гаду.
Ну вот мужик как мужик! Пройдешь мимо, и смотреть-то на него не будешь! Руки только – синие от наколок, а так и не скажешь, что отсидел пятнадцать лет. Ломброзо все-таки брехливая тупая сволочь. Если бы все преступники выглядели как преступники – да они вообще не смогли бы ходить по миру! Их давно бы всех выловили! Этот больше похож на учителя труда, чем на убийцу-уголовника.
– Ведь это ты ее убил, Паша! – бросил я, следя за реакцией «клиента». Что-то хоть в лице его изменится?
– Я же сказал – я ее любил. А то, что вы, менты, напридумаете, мне неинтересно. Ну что ты мне повесишь? То, что я был ее мужем? Что она меня посадила? И что? Ну – посадила! Квартиру отжала! Дальше-то что? Ты никогда не сможешь доказать, что это я ее грохнул. Нет ни орудия убийства, ни свидетелей. Даже если ты меня запытаешь до полусмерти и я подпишу бумажку, что это изменит? Я же тебе уже говорил – в суде скажу, что меня заставили подписать, и откажусь от показаний. А у тебя на меня нет ни-че-го! Да и быть не может. Так что отстань от меня, подпиши пропуск, и я пойду по своим делам. Не хочу шконку полировать боками, надоело. Еще есть вопросы? Или будешь бить? А я сейчас кричать буду, а потом «Скорую» вызовут. А я весь в крови буду. И заявлю, что ты меня бил. Скандал будет несусветный! Ну, что молчишь? Начинай уж что-нибудь делать!
– А давай поговорим без протокола, – предложил я. – Просто так, как два мужика. Ведь ты же ее убил. Я знаю! Ты ей угрожал и в этот же день и убил. Она успела рассказать своей подружке.
– Какой именно подружке? Не подскажешь? Очень хотелось бы с ней поговорить – с какой стати напраслину на меня возводит! Оговор это все, ерунда! Без протокола? С подходцами хочешь, да? А сам запишешь на диктофон? А что, молодец! Прогрессивно подходишь к делу!
– Нет у меня диктофона, – поморщился я, – просто хочу узнать – зачем? Зачем ее надо было убивать?
– Зачем? – мужчина нахмурился, и глаза его сделались колючими. – Ясно зачем! Оценку плохую кому-нибудь поставила, а родители взяли и зарезали! Или ученик зарезал – не дала ему! Хе-хе-хе… Что так вытаращился? А что я, должен плакать? Она меня киданула, она меня сдала! А я ее любил! И даже сейчас люблю! Вот выйду из мусорни, съезжу к ней на кладбище. Цветов положу. В часовенку зайду, поставлю свечку ей за упокой. Чтобы горела в аду пожарче! Хе-хе… А вообще – заслужила. Нехрен стучать было. Со стукачами знаешь как поступают? Да ладно-ладно, чего вытаращился? Это не я! Все равно ведь не докажешь. Ножа нет, сознанки нет. И свидетелей нет. Так что у тебя еще двое суток, чтобы доказать. Или выписывай из своей богадельни!
Больше он ничего не сказал. Ни слова. Впрочем, я и спрашивать не стал. Смысл какой? Тут все ясно как божий день. И да, я в заднице. Доказать его вину просто невозможно.
Кстати, так бывает, если человек неглуп и тщательно готовит преступление. А у него было время, чтобы как следует все продумать. Целых пятнадцать лет. И еще два года.
Увел задержанного в камеру и пошел сдаваться Татаринову. Тот выслушал меня молча, не задавая вопросов, а когда я закончил, мрачно сказал:
– Плохо. Сработал – плохо. Уйдет, точно.
На чем наш разговор, в общем-то, и закончился. А о чем было говорить? Ну – плохо, да, и что? Не все и не всегда мы можем доказать. И уж старому оперу это должно быть известно как никому другому. Ну, хорошо, найду я эту самую Зойку, застращаю, заставлю дать показания против убийцы. Мол, слышала она, как подруга ей говорила, что бывший муж угрожает. И что? Да мало ли что слышала! Это даже не косвенные, это недопустимые доказательства, основанные на слухах. Ни один суд (кроме купленного, да и тот вряд ли) не примет такие доказательства к рассмотрению. Они потому и называются «недопустимые доказательства», из-за того что основаны на непроверенных слухах.
Но я сделал все что мог. Пусть другой сделает больше меня. Другой «я»? Убийца? Подумаю. Но только не сейчас. А кроме того, заслуживает ли этот тип смерти? Вообще-то, что бы ни было, но она его предала. Выдала милиции своего мужа. То, что говорили, мол, не по любви за него замуж вышла, – это недопустимые доказательства. Слухи. Не захотела – не вышла бы за него. В советские времена такого разгула бандитизма не было. Кто бы смог ее заставить выйти замуж за нелюбимого? Чушь! Шито тут все белыми нитками, так что торопиться с действиями не надо. И вообще торопиться не надо – лучше выждать. А то ведь как получится – только что вышел от меня, я не смог доказать вину, и тут – бах! Отпущенный вдруг р-раз, и убит. На кого могут подумать? А оно мне надо?
Пусть пока топчет землю. Потом разберусь, что с ним делать.
Из отдела поехал в офис, раздумывая о том, что предстоит сделать в ближайшее время. Офис (он же спортзал) встретил меня шумом, грохотом ударов по мешкам и грушам, яростными выкриками моих соратников, увлеченных мордобоем. Здесь были почти все, кроме тех, кто находился на службе, дежурстве. Я поприветствовал соратников, помахав рукой, и быстро исчез в комнатушке, где Шварценфельд, высунув кончик языка, сосредоточенно выписывал что-то на лист бумаги. На меня он не обратил никакого внимания, занятый своим важным делом, а когда все-таки заметил, радостно покивал:
– Я вызвал юриста, он уже готовит документы! Еще – нашел хороший офис в офисном здании! Кстати, они могут продать целый этаж и даже в рассрочку! Ребята с хозяином поговорили, он и согласился! И вполне недорого! Считай, в самом центре! Там и спортзал можно сделать, и комнат много! Я там был – хорошее место, дельное! Как мыслите на этот счет?
Мыслил я на этот счет очень хорошо, о каковом факте и сообщил своему финансовому директору, чем вызвал его благожелательное одобрение. А потом улегся на диван, предварительно сбросив башмаки (я же не пиндос какой-нибудь, в башмаках забираться на кожаный диван), и стал думать, как мне поступить с убийцей шинкарки. В том, кто это сделал, я не сомневался. Но тут все сложнее. Это не гопника замочить! Тут все надо спроворить по уму! Валить его, конечно, нужно, это без всякого сомнения, но так, чтобы комар носу не подточил.
Полежав, прикинув, как и что сделать, переключился на другое. Что мне делать с Нюсей? Вернее, где ее держать? То, что все-таки займусь ее «перевоспитанием», я не сомневался. Раз решил, надо делать. Но где ее держать? Если все так, как сказал Сазонов (а оно так, Сазонов никогда мне не врет), Нюся будет шибко орать, когда ее начнет корежить. А корежит нарков не по-детски. Да что там корежит?! Их просто выворачивает наизнанку!
Тем более что я не знаю, какую дрянь для лечения даст мне Сазонов. Если лекарство – такая же болезненная штука, как то, что он мне колол, пожалуй, взвоешь! А раз взвоешь, то никто не должен слышать этот самый вой. И потому – нужен дом, где-нибудь на отшибе и с хорошим подвалом. Эдаким зинданом, как мне такое представляется. Да и удобнее в доме, привык я уже к житью-бытью в таких домах, Сазонов избаловал. Мне теперь в свою квартиру и возвращаться не хочется.
Впрочем, не потому мне в нее не хочется. Тяжело. Как ни старайся я забыть о том, как жил с женой и дочкой в этой квартире, забыть не удастся. Хоть тысячу ремонтов сделай-переделай, все равно помнишь. Сердце рвется. Уж лучше что-то другое купить, какое-нибудь иное жилье. Квартиру, конечно, продавать не буду – пусть себе стоит. Память все-таки. Но жить там… нет, не хочу. Не могу. Деньги там буду держать. Часть денег.
