* * *
Знакомый косогор совсем не изменился. Я сел на краю, привычно свесив ноги, и подумал, не снять ли ботинки, но вспомнил, что кремом от загара – или для загара? – у меня намазано далеко не все.
– Крем! – будто прочитав мои мысли, встрепенулся Калугин.
Я сунул ему руку под нос.
Во Внеземелье не принято верить на слово: человек мог собраться что-то сделать, но отвлечься и забыть. Контролируй человека, оба целее будете.
Во Внеземелье все очень четкие, заботливые и предусмотрительные. Это не значит «вежливые». Братья не обязаны быть вежливыми друг с другом. Хотя и стараются. Неписаный кодекс чести МВО предполагает, что жизнь товарища по умолчанию важнее твоей, поэтому надо о товарище заботиться и чуть что – бежать на выручку. А чтобы не пришлось выручать на ровном месте – незачем человека попусту изводить и доводить. Он станет дерганый, наделает глупостей. Кому это надо? Да никому. Я знаю, меня в экспедиции не особенно любят. Но уверен, что каждый здесь, не задумываясь, рискнет жизнью, спасая мою шкуру.
Вряд ли они подозревают, что я еще перед второй командировкой ознакомился с персональной секретной инструкцией МИДа, согласно которой должен беречь себя как зеницу ока. Никуда не лезть, никого не спасать, и в самом худшем случае – пускай весь отряд погибнет, а советник Русаков обязан выжить любой ценой. Вообще любой ценой, без моральных ограничений, если вы понимаете, о чем я. Солдат и полковников еще много, ученых у нас тоже полно, да и дипломата может родить самая обыкновенная женщина, а советник Русаков – он незаменимый – когда все сдохнут, ему тут одному поддерживать контакт. В смысле государственной пользы идея правильная и рациональная. В чисто человеческом измерении – меня тошнит. Я вообще стараюсь не вспоминать, что эту пакостную инструкцию видел, но, извините, под ней стоит моя подпись. И когда отдельные коллеги по экспедиции подчеркнуто держат со мной дистанцию, я думаю: что-то они чуют. Ничего у меня на лице не может быть написано, но если таскаешь в себе некий стыдный грешок и маешься из-за него, люди чувствуют, как с тобой неладно. Год уже не могу отделаться от ощущения, что согласился, пускай и в принципе, чисто умозрительно, на подлость, которую можно только кровью смыть.
Одного не понимаю: как меня накажут, если я нарушу инструкцию и отдам концы?
И никому ведь не поплачешься в жилетку. Ни маме родной, ни даже Калугину. Вон сидит довольный, щурится на солнце, чемодан уже собрал, мечтает небось о спокойной работе в офисе. И не уломают его в департаменте, только я могу упросить чисто по-товарищески отсидеть здесь еще срок. А он возьмет да пошлет меня. Тоже чисто по-товарищески. Далеко и надолго. Совесть у него, видите ли. Да не совесть это, дружище, а неудовлетворенные амбиции. И не дай бог – зависть. Очень мне не понравилось, как он выпалил: «Тебя хотя бы любят!» Как будто его не любят. Насколько я знаю, он всем во дворце нравится. Честный и открытый, иногда чуть-чуть слишком искренний парень, таких здесь ценят, им доверяют. А сам-то ты ценишь этот важнейший ресурс? Пойми, дурачок, пока ты на своем посту, симпатия аборигенов – не игрушка и не приятное дополнение к работе, она вообще тебе не принадлежит, она собственность России. Ты эти теплые чувства обязан беречь и развивать, а не пытаться бежать от трудностей.
И ведь если я сейчас ему скажу такое, он еще быстрее удерет.
Дезертир.
– Ну как, вспоминаешь?
– Будто и не уезжал, – сказал я.
Под нами была река, широкая и мелкая, не судоходная по определению, а сейчас едва не пересохшая. В реке, как всегда, бултыхались гнедые кони и черные дети. Кони мычали, дети помахали нам издали.
Если лошади кочевников, пожалуй, верблюды – я сейчас очень приблизителен, – то тягловая сила оседлых племен трудно поддается классификации и описанию. По строению тела близка к буйволу, но на морду скорее бегемот. Широченным своим хайлом она стесывает ковыль под корень, буквально выстригая степь. Самое интересное, что лошадка хотя и травоядная, но «факультативный хищник», если вы понимаете, о чем я. И достаточно один раз приглядеться к ее мощнейшим клыкам, а потом вспомнить, какую внушительную скорость она развивает на рывке и как резко набирает ее при старте с места, чтобы в душе поселилось глубокое недоверие к этому на редкость спокойному и добродушному существу. И подозрения всякие нехорошие. Что, например, не просто так оно добродушное и любит, когда его чешут за ушами.
Это оно усыпляет вашу бдительность.
Честное слово, мне гораздо больше нравятся степные псы. С ними хотя бы все понятно. Живодеры и трупоеды. Совсем как люди, такая же сволочь. Тунгусу они, кстати, по душе, великий вождь иногда, гуляя по степи, разговаривает с ними, а собачки, ростом ему выше пояса, внимательно слушают и преданно виляют хвостиками. Двое нас таких, кому степные псы симпатичны, Тунгусу вблизи, а мне на расстоянии. Биологов я не считаю, они все сумасшедшие, им и кони – красавцы.
Что еще полезно знать: лошадей тут приручили в незапамятные времена, а степных псов даже не пытаются. Религия аборигенов – если можно ее назвать религией – анимизм, они верят в одушевленность всего живого, видят отражение себя во всем, и степные псы занимают очень важное место в их системе взаимодействия с миром. Псы не священные животные, всего лишь подсобная сила, но без нее никак. Иначе собачек давно бы извели под корень или одомашнили и приспособили к делу – стада пасти, допустим. Но нельзя. Степные псы – проводники усопших в мир духов…
Я помахал детям в ответ. Пригляделся к садам за рекой – они не то чтобы цвели буйным цветом, но урожай будет. Очень засушливое лето нынче. Повернулся лицом к столице. И так знаю, что все на месте и ничего не изменилось, я же неделю на подлете к «Зэ-два» изучал отчеты Калугина и смотрел видео с камер слежения, но самому пробежаться свежим глазом – надо.
Город легонько коптил небо, тихонько гудел на много голосов, еле слышно позвякивал и постукивал тем, что они тут считают музыкой. Главные ворота были привольно распахнуты настежь, заходи – не хочу. Никакой видимой охраны, она в тоннеле за воротами прячется, там хотя бы тень. Та еще мясорубка этот тоннель, в него за один присест заходит на досмотр торговый караван, и не дай бог это окажется диверсия – нашинкуют злодеев вместе с транспортом, а сверху еще и потолок упадет. Тунгус, правда, говорит, такие эксцессы в далеком прошлом. Ну так и городу лет немерено. Предки Тунгуса, бывшие кочевые скотоводы и охотники, закрепились в нем лет триста-четыреста назад, и он тогда уже был по здешним меркам велик.
Занятный город. Под властью династии Ун он перестал расти и начал размножаться почкованием. Время от времени из него выходят отряды поселенцев и направляются кто вверх по реке, кто вниз, кто в глубь континента. Насколько мы понимаем, каждый отряд – то ли семья, то ли похожая родовая структура, имитирующая династию Ун в миниатюре. А здесь штаб-квартира и деловой центр всей этой мафии. И никакой феодальной раздробленности даже в намеках, хотя, казалось бы, есть предпосылки, включая подрывную деятельность кочевых вождей, которые вроде бы сотрудничают с династией Ун, а вроде бы агитируют окраинные поселения за сепаратизм, обещая им свою защиту. Но никто не согласен отложиться от клана, а всерьез потрепать дальние провинции у кочевников кишка тонка. Их век подходит к концу, вожди это чувствуют, вот и трепыхаются.
