Потом миссис Блумфелд вдруг посмотрела на дедушку, он сидел напротив. Не помню всего, что она говорила, но что-то вроде этого:
– Мне кажется, мистер Трегенца, мы с вами – как это вы говорите по-английски? – разделяем много общего. – Дедушку это чуточку огорошило (здоровское слово). – Мне говорят, вы единственный человек в деревне, кто не собирается уезжать. Пожалуй, я вела бы себя точно так же, как вы. Я так любила наш дом в Голландии, в Амстердаме. Я в нём выросла. Всё, что я любила, было у нас дома. Но нам пришлось уехать, мы не могли поступить иначе. У нас не осталось выбора, потому что немцы подступали всё ближе. Они напали на нашу страну. Мы делали всё, что могли, изо всех сил старались их остановить, но ничего не получалось. У них было слишком много танков и самолётов, они оказались слишком сильны для нас. Мой муж, Якобус, был евреем, мистер Трегенца. И я еврейка. Мы знали, что они хотят сделать с евреями. Они хотят нас всех убить, словно крыс, избавиться от нас. Мы это знали, и потому нам пришлось бросить наш дом. Мы приехали в Англию, мистер Трегенца, где нам ничего не угрожало. Мой Якобус – он вступил в торговый флот. У нас в Голландии он был капитаном дальнего плавания. Мы, голландцы, умелые моряки, как и вы, англичане. Якобус был хорошим человеком и очень добрым, как и вы, – Барри мне рассказывал, и Лили тоже. Пусть они убили его, мистер Трегенца, но они не убили меня, пока ещё нет. Но они убили бы, если бы смогли. Если они придут сюда, то сделают это.
Дедушка не отрывал глаз от лица миссис Блумфелд всё время, пока она говорила.
– Вот почему я прошу вас покинуть ваш дом, как это сделала я, – чтобы сюда смогли прийти американские солдаты. Они попользуются вашим домом и полями несколько месяцев, будут здесь тренироваться. Тогда у них получится пересечь море и освободить мой народ, и мою страну, и много других стран. Тогда немцы ни за что не придут сюда, никогда не пройдут маршем по вашим улицам. Тогда страдания моего народа закончатся. Я знаю, это очень тяжело, мистер Трегенца, но я прошу вас сделать это для меня, для моего мужа, для моей страны – и для вашей страны тоже. И мне кажется, вы это сделаете, потому что я знаю, что у вас большое и доброе сердце.
Я видела, что дедушкины глаза полны слёз. Он встал, накинул на плечи куртку, надел шапку, не говоря ни слова. У двери он остановился и повернулся к нам:
– Одно только скажу, дамочка: жалко, что у меня не было такой учительницы, когда я был мальчишкой.
Потом он вышел, и Барри выбежал за ним, а мы остались сидеть и молча глядеть друг на друга.
После этого миссис Блумфелд не стала надолго оставаться, а дедушку с Барри мы не видели до тех пор, пока они не пришли обедать. Дедушка мыл в раковине руки и вдруг сказал, что всё обдумал и прикинул и после обеда можно начинать собирать вещи, а он прямо сразу отгонит овец к дяде Джорджу и мы оба с Барри ему понадобимся. Потом он очень тихо добавил:
– Но только пока нам не разрешат вернуться обратно.
– Мы вернёмся, обещаю, – сказала мама, а потом подбежала и обняла его. Тогда он заплакал. Это был первый раз, когда я видела, как дедушка плачет.
Суббота, 25 декабря 1943 г.
Рождество. Глупо притворяться, что это было счастливое Рождество. Но мы постарались сделать его как можно лучше. Развесили повсюду украшения, как обычно, и поставили красивую ёлку. Чулки мы повесили все вместе на дедушкину кровать. Но папы с нами не было. Мама без него очень грустила, и я тоже. Барри тосковал по дому, а дедушка весь день ходил мрачный и ворчал из-за переезда. На обед была жареная курица, от неё всем стало немножко радостнее. Я нашла в рождественском пироге серебряный трёхпенсовик, и Барри тоже нашёл, и поэтому забыл, что скучает по дому, хотя бы на время. Вечером мы все помогали дедушке доить коров, чтобы ему было повеселее, и это сработало, но ненадолго. Осталась всего неделя до того, как нам нужно всё отсюда вывезти. Дедушка сейчас больше ни о чём другом думать не может. Дом заставлен чайными ящиками и коробками. Занавески и абажуры все сняты, бо́льшая часть посуды уже запакована. Хотя везде висят рождественские украшения, но на Рождество это совсем не похоже.
Я получила в подарок красные шерстяные перчатки, которые мама связала по секрету специально для меня, а Барри – тёмно-синий шарф, который теперь всё время носит, даже за столом. Мама его не вязала, у неё времени не было. Вечером мы все ходили в церковь. Сегодня мы это делаем в последний раз, а потом ещё долго не будем. Оттуда собираются вывезти все ценные вещи: витражи, подсвечники, скамьи, – чтобы их не повредило. Американские солдаты придут всё это уносить. Они обложат мешками с песком то, что слишком тяжёлое, чтобы вывезти, и защитят всё, насколько это возможно. Так нам сказал викарий – а ещё он сказал, что им понадобится любая наша помощь. Они начинают освобождать церковь завтра. Мама говорит, нам всем нужно прийти помогать.
Вечером я дала Типс немного холодной курицы на рождественский ужин. Она вылизывала тарелку, пока та не заблестела. По-моему, Типс немножко грустная. Она ведь понимает: что-то готовится, – сама это видит и чует. Думаю, она расстраивается, потому что чувствует, как мы расстроены.
Дядя Джордж мне уже чуточку надоел, а мы даже ещё не переехали к нему. Всё, о чём он говорит, – это война: немцы то, а русские сё. Он сидит рядом с радио, как будто прилип к нему ухом, и на все новости охает и фыркает. Даже сегодня, в Рождество, он всё талдычит и талдычит про то, как нам нужно «разбомбить немцев в пух и прах за всё то, что они с нами сделали». А как только он об этом заговорил, все тоже стали обсуждать и спорить. И я ушла спать, пусть они сами там ругаются. Этот день должен быть днём мира и дружбы между всеми людьми. А они только про войну и могут говорить. От этого мне становится ужасно грустно, хотя в Рождество грустить не положено. Но я сейчас грущу. Счастливого Рождества, папа!
P. S. Только я закончила писать дневник, как услышала, что Барри плачет у себя в комнате, и пошла его проведать. Поначалу он не хотел мне рассказывать. Потом признался, что просто немножко скучает по дому и по маме скучает, так он сказал. И по папе – больше всего по папе. Что я могла ему сказать? У меня папа живой, сама я живу в своём родном доме, хожу в свою родную школу. Потом меня осенило, и я говорю:
– А давай пойдём и пожелаем коровам счастливого Рождества!
Барри сразу же повеселел. И мы прокрались вниз по лестнице прямо в ночных рубашках и шлёпанцах и побежали в хлев. Коровы все лежали на соломе, пыхтели и жевали жвачку, а телята спали, подогнув ноги и прижавшись к мамам. Барри сел на корточки и погладил одного телёнка, и тот стал сосать ему палец, пока Барри не захихикал и не вытащил его. Мы уже шли обратно через двор, и тут он всё мне рассказал.
