В школе, в деревне, куда ни пойдёшь и кого ни встретишь, все говорят только об эвакуации. Как будто на нас обрушилось стихийное бедствие – никто не улыбается, все какие-то не такие. С тех самых пор, как нам сказали про эвакуацию, стоит густой туман. Он повсюду вокруг, старается заползти во все окна. Мне уже становится любопытно, уйдёт ли он когда-нибудь вообще, увидим ли мы солнце снова.
Я теперь совсем по-другому думаю про Барри. Этот вонючка Боб Болан пристал ко мне на перемене и давай дразниться из-за дедушки: что он один во всей деревне отказывается уезжать. Обозвал дедушку тупым старым козлом. Сказал, что его надо сдать в лечебницу для психов и запереть там покрепче. Мейзи в тот момент была рядом, но она-то за меня не вступилась, а ведь вроде бы моя лучшая подруга. Теперь уже бывшая. Никто не стал меня защищать, так что пришлось мне самой. Я толкнула Вонючку (я больше не буду звать его Боб Болан, потому что «Вонючка» подходит ему гораздо лучше), а Вонючка толкнул меня, и я упала и ободрала локоть. Я сидела и выковыривала песок из локтя, старалась не показать виду, что плачу, как вдруг подбежал Барри. Я даже не заметила, как он сбил Вонючку с ног и начал колошматить. Миссис Блумфелд пришлось его оттаскивать, но Барри успел расквасить Вонючке нос, и поделом. Когда миссис Блумфелд вела обоих в школу, Барри оглянулся через плечо и улыбнулся. Мне не удалось сказать ему спасибо, но я это сделаю. Если бы он только перестал ковыряться в носу и всё время мне улыбаться, то, наверное, и вправду мне понравился бы. Но целоваться с ним я не собираюсь.
Вторник, 30 ноября 1943 г.
Кое-кто уже начал вывозить свои вещи. Сегодня утром я видела, как папа Мейзи ехал по дороге на телеге, загруженной кроватями и стульями, кухонными шкафчиками, чайными ящиками и всем таким прочим. Мейзи сидела наверху и махала мне. Мы снова дружим, но теперь она уже не моя лучшая подруга. Наверное, сейчас мой лучший друг – Барри, потому что я знаю, что могу ему доверять по-настоящему. Потом я увидела, как мисс Лэнгли уезжает на машине, к которой сверху пристёгнуты чемоданы и сундуки. На коленях у неё сидел Джимбо, этот её кошмарный джек-рассел-терьер, – он загоняет Типс на дерево всякий раз, как увидит. Мама сказала, мисс Лэнгли уезжает к кузине в Шотландию, за тысячи миль отсюда. Я только что сообщила это Типс, и она вдруг замурчала, очень радостно. По-моему, это значит «скатертью дорога».
Многие собираются поехать жить к родственникам, и мы бы могли, только дедушка не хочет. Ферма дяди Джорджа всего в паре миль от нас, сразу за тем местом, где пройдёт забор из колючей проволоки. Мама уже начала с ним договариваться. Дядя ответил, что семья есть семья и он будет только рад нам помочь. Я слышала, как он говорил дедушке, что можно перевести к нему наших молочных коров, всех овец, всю технику, папин фордсоновский трактор – всё-превсё. Будет тесновато, сказал дядя Джордж, но, как говорится, в тесноте да не в обиде. А дедушка и слушать не захотел. Он не уедет, и точка.
Среда, 1 декабря 1943 г.
На перемене я нашла Барри, он сидел возле мусорных баков за навесом для велосипедов. Глаза у него были красные. Он плакал, но старался этого не показать. Сначала ему не хотелось говорить мне, в чём дело, но чуть погодя я из него всё вытащила. Он плакал из-за того, что больше не сможет жить у миссис Морвенны, когда она уедет в Кингсбридж на следующей неделе. Она ему очень нравится, да к тому же теперь ему вообще некуда идти. И чтобы его утешить, а ещё за то, как он позавчера подрался с Вонючкой из-за меня, я предложила пойти ко мне поиграть после школы, если только он не будет ковырять в носу. Тогда Барри повеселел, но куда больше оживился, увидев коров и овец. А когда я показала ему папин фордсоновский трактор, он прямо очумел. Как будто ему насовсем подарили новую игрушку. Я его никак не могла оттащить от трактора. Дедушка провёл Барри по всей ферме и позволил поводить трактор, что было нечестно: мне он никогда не разрешал. Когда они вернулись, оба были счастливые, как младенцы. Я уже сто лет не слышала, чтобы дедушка столько смеялся.
Барри набросился на мамин бисквитный торт со сливками и ел кусок за куском и всё время не переставая болтал о тракторе и ферме (и никто не сказал ему, что нельзя говорить с набитым ртом, и это тоже нечестно – меня-то мама всегда за такое ругает). Он бы и весь торт слопал, если бы мама не убрала оставшееся. Барри всё так же мне улыбается, но теперь меня это не так раздражает. На самом деле мне даже нравится.
Потом, когда мы вместе шли по дорожке к воротам фермы, он вдруг опять взял и скис. За всю дорогу почти ни слова не сказал и потом вдруг выпалил:
– А можно я у вас останусь? Я не буду мешать, честно, и в носу ковыряться не буду, честно-пречестно.
Я не могла сказать «нет», но и «да» говорить вот так сразу не хотела. Это же как будто у меня вдруг появится брат. У меня никогда не было брата, и я не уверена, что хочу брата, пусть даже Барри теперь вроде как мой лучший друг. Поэтому я сказала:
– Может быть, я спрошу.
И спросила за ужином. Дедушка даже думать не стал, сразу сказал:
– Парню ведь нужен дом, так? У нас есть дом. Барри нужно кормить. У нас есть еда. Давно надо было взять кого-нибудь из этих эвакуированных ребятишек, но до сих пор мне городские не нравились. А этот ничего, славный. Да и хорошо, если в доме есть парнишка. Будет как в старые добрые деньки, когда твой папа был маленьким. Ты передай, что он может перебираться к нам.
Дедушка даже не спросил, что я об этом думаю, и маму тоже не спросил – просто сказал «да». Это было так неожиданно, мы с мамой оказались к такому совсем не готовы. Похоже, теперь у меня будет как бы брат, который живёт с нами, нравится мне это или нет. Минуту назад пришла мама и села на мою кровать.
– Ты не возражаешь против Барри? – спросила она.
– Вроде бы он славный, – ответила я. Он такой и есть, если только не ковыряется в носу, конечно.
– Одно уж точно, дедушку это порадует, – сказала мама. – А если он станет счастливее, то, может быть, проще будет уговорить его уехать, перебраться к дяде Джорджу. Понимаешь, Лили, они нас всё равно выселят, так или иначе. – Она меня обняла и долго-долго не отпускала. Мама так не делала уже целую вечность. Наверное, она думает, что я для этого слишком большая или ещё что-нибудь, но нет.
Мне уже давно не снился кошмар про папу, и это хорошо. Но я о нём особенно и не думала, а это уже не так хорошо.
Среда, 15 декабря 1943 г.
Сегодня Барри переехал к нам. Он пришёл из школы вместе со мной и принёс свой чемодан. По дороге он чуть ли не всё время скакал и прыгал. Он будет спать в комнате в конце коридора. Дедушка говорит, там спал папа, когда был маленьким. Сразу после чая дедушка повёл Барри кормить коров. Когда Барри вернулся, то по его лицу я поняла: он считает, что попал в рай. Как он говорит, в Лондоне нет ни тракторов, ни коров, ни овец, ни свиней. Он уже решил, что больше всего ему нравятся овцы. И грязь ему тоже нравится, и нравится скатываться со склонов и уделывать куртку овечьими горошками. Маме Барри сказал, что любимый цвет у него коричневый, потому что он обожает грязь, а ещё сосиски. Сегодня я немножко лучше его узнала – маме он рассказывает больше, чем мне. Но я-то слушаю. Конечно, про своего папу Барри много не говорит, но его мама работает в лондонских автобусах «кондукторшей», как он сказал, – это женщина, которая продаёт билеты. Вот почти всё, что я пока о нём знаю, и ещё что он накручивает волосы на палец, когда расстроен, и не любит кошек, потому что кошки над ним смеются. С ним хорошо разговаривать, и он всегда мне улыбается. Но если он теперь живёт с нами, то лучше пусть будет поласковей с Типс, вот что я скажу. В школе он часто накручивает волосы на палец, я заметила это на уроке, – особенно когда что-нибудь пишет. У него не очень-то красиво получается писать. Миссис Блумфелд пытается ему помочь с почерком и правописанием, но он продолжает всё писать задом наперёд. (По-моему, он их боится – букв, я имею в виду). А вот с числами у него всё хорошо. Ему даже не нужно считать на пальцах. Он всё делает в голове, а я так не могу.
